Дворянин ли Скотинин?
Нашего современника вводит в заблуждение отрывок из рассказов дядюшки, где повествуется об обязанности дворянина служить, не уклоняясь от ратного труда. В юности Стародум подружился с сыном вельможи. Началась война. "Я бросился обнимать его с радостью. "Любезный граф! Вот случай нам отличить себя. Пойдем тотчас в армию и сделаемся достойными звания дворянина, которое нам дала порода". Вдруг мой граф сильно поморщился и, обняв меня, сухо: "Счастливый тебе путь, - сказал мне, - а я ласкаюсь, что батюшка не захочет со мною расстаться". Ни с чем нельзя сравнить презрение, которое ощутил я к нему в ту же минуту".
Кажется, что приведенный отрывок наиболее прозрачен. Как мы ошибаемся! Службой дворянин подтверждал свое право владеть поместьями - то есть жить за счет труда крестьян. Его поили и кормили, чтобы он на войне подставлял лоб под пули. Такова незамысловатая логика эпохи. Отказываясь идти в армию, друг Стародума фактически отказывается от своего дворянского звания - "породы". Ничего общего с уклонением от воинской службы в современном толковании история не имеет. Крестьяне того времени, уводимые в солдаты по рекрутскому набору, всеми силами старались остаться дома - наносили себе физические повреждения или "миром" покупали заместителя для службы.
Судьба офицера была иной. Он оказывался "повинен защищать Отечество", как сказано в "Словаре Академии Российской" . То есть как бы заранее виновен, поскольку прежде, до ухода на службу, жил не просто мирной, но и полностью обеспеченной жизнью.
Возможно ли было владеть имениями и не носить дворянского звания? Часто между понятиями "помещик" и "дворянин" ставят знак равенства. Однако еще в Уложенной комиссии 1767 года остро вставал вопрос о законодательном разрешении всем сословиям приобретать населенные земли. Исключительное право дворян на имения с крепостными было зафиксировано только в "Жалованной грамоте" 1785 года. До этого землю с населявшими ее людьми могли покупать люди неблагородного происхождения, разбогатевшие купцы и приказные служащие.
Таковы Скотинины, стремящиеся породниться с дворянством, но сами дворянами не являющиеся. Тарас говорит: "Пращура нашего ни в какой герольдии не отыщешь". Зато, добавляет Простакова, "достаточек, хоть и небольшой… да свиней завод неплох". Эта тонкость обычно ускользает от комментаторов. Между тем Стародум ясно отказывает Тарасу в руке Софьи: "Для того-то ты ей и не жених". Тот упорствует: "Пусть болтают, что Скотинин женился на дворяночке. Для меня все равно". Возражение дяди: "Да для нее не все равно, когда скажут, что дворянка вышла за Скотинина" - сейчас оказывается не понято. За непонятностью его пропускают, хотя оно дает новое звучание позиции Стародума.
Путем браков неблагородные помещики как бы протискивались в дворянское сословие. Кроме того, они отправляли детей в армию, те получали чины, закреплявшие личное, затем потомственное дворянство. Учрежденная Петром I Табель о рангах позволяла подняться по ступеням иерархии не только к самым высоким должностям, но чаще - к первым офицерским чинам, а значит, к "благородству". Такая система вызывала резкую критику со стороны "природного" дворянства, с ней мы сталкиваемся в "Недоросле".
Старое доброе…
Когда погружаешься в тексты представителей аристократической оппозиции, кажется, что все они говорят одно и то же, да еще и сходным языком. Это чувство возникает благодаря общности протографов, которые читали образованные люди того времени: Монтескье, Локк, Руссо, Гольбах, Гельвеций и т. д. Но постепенно ощущение безличности проходит и у каждого писателя обнаруживается свой голос, а вместе с ним и свой пунктик, вокруг которого вращается его художественная вселенная.
Фонвизин высоко ценил петровскую старину с ее культом дворянской службы. Недаром Стародум назван Стародумом - он мыслит на старый лад, то есть исповедует ценности недавней, но ушедшей эпохи, где все делалось по чести и совести. "Отец мой воспитал меня по-тогдашнему, а я не нашел и нужды себя перевоспитывать, - говорит он Правдину. - Служил Петру Великому. Тогда один человек назывался ты, а не вы. Тогда не знали еще заражать людей столько, чтоб всякий считал себя за многих. Зато нынче многие не стоят одного… В тогдашнем веке придворные были воины, да воины не были придворные… К научению было мало способов, да и не умели еще чужим умом набивать пустую голову".
Честный старик. Критикует военных, получающих свои должности у двора. Не нравится ему и увлечение французской философией: "Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случалось читать из них все то, что переведено по-русски. Они правда искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель". Современный читатель недопонимает сказанное: разве Петр I не старался ввести европейское образование? Раз Стародум его поклонник, то почему ругает просветителей? А вот для человека 80-х годов XVIII века картина не нуждалась в пояснениях. Он знал, что моду на Вольтера и других политических философов установила Екатерина II и что многие пассажи вольнодумного француза задевали христианскую мораль - "воротили с корню добродетель".
Вот что писал по этому поводу Щербатов: "Мораль ее (императрицы. - О. Е.) состоит на основании новых философов, то есть не утверждена на твердом камне закона Божия, и потому, как на колеблющихся светских главностях есть основана, с ними обще колебанию подвержена" . То есть увлечение французскими философами есть отход от евангельской морали, как любая светская мода, оно меняется со временем, неизменен лишь Закон Божий. Мысль та же, что и у Стародума. Современники ее хорошо понимали и принимали. Вольтер казался безбожником, а масонский мистицизм воспринимался как возвращение к религиозным истокам на новом, более просвещенном уровне. Проверяя, годен ли Фонвизин к вступлению в ложу, Г. Н. Теплов говорил ему о русских вольтерьянцах: "Сии людишки не неверующие, а желают, чтобы их считали неверующими, ибо вменяют себе в стыд не быть с Вольтером одного мнения. Я знаю, что Вольтер развратил множество молодых людей в Европе; однако верьте мне, что для развращения юношества нет нужды ни в Вольтеровом уме, ни в его дарованиях" .
Значит, Петровская эпоха оказывалась важна не сама по себе, а в контексте нового, переживаемого драматургом времени.