Кроме того, рассказанное могло быть и верным по существу, но названо фальшивое имя. И здесь могли присутствовать различные мотивы. Назвав "Степу", следы которого затерялись после 1908 года в Америке, Богров мог покрывать кого-то другого, до кого могла добраться полиция, - и избегал тем самым возобновления своих прежних предательств, производящих негативное впечатление не только на революционеров. Но вестником смерти для Богрова мог оказаться и особый известный персонаж, знакомство с которым Богров усиленно отрицал: то ли революционер, то ли обыкновенный грабитель М.У. Муравьев, застрелившийся (по официальной версии) 26 августа в Киевском охранном отделении. Назвав его, Богров неизбежно усилил бы внимание к киевским чинам Охранного отделения, и без того попавшим под подозрение в соучастии. Но и это не единственный возможный мотив не совсем откровенных показаний Богрова.
Между тем, паническое состояние, которое очень заметно нарастало у Богрова по мере приближения рокового назначенного срока - 5 сентября - усиливает правдоподобность изложенной им фабулы. Прыжки преследуемого зайца, совершавшиеся Богровым, никак не соответствуют поведению человека, действующего исключительно в согласии с собственной волей и в собственных целях.
Торжества в Киеве в конце августа - начале сентября 1911 года самым зловещим образом посвящались открытию памятника убиенному Александру II - в качестве фрагмента общегосударственных мероприятий в связи с полувековым юбилеем Реформы 19 февраля 1861 года.
В выборе жертвы Богров был свободен - вот это-то и создавало чрезвычайно острую ситуацию!
Сначала он решил воспользоваться первоначальным пожеланием, якобы высказанным "Степой", и убить хорошо знакомого ему начальника Киевского охранного отделения подполковника Кулябко, напросился на встречу с последним, но, "будучи встречен Кулябко очень радушно, я не привел своего плана в исполнение", - показывал позднее Богров. Импровизируя на ходу, Богров - действительно "старый", опытный, заслуженный и многократно проверенный агент Охранного отделения, хотя и отошедший от активной деятельности, - объяснил свой визит появлением в Киеве террористической группы, которая должна установить с ним контакт - и добился вполне естественного самого заинтересованного внимания. Оно оказалось весьма уместным для планов Богрова: без поддержки высокого полицейского начальства ему не удалось бы ничего добиться в условиях чрезвычайной организации охраны, сопровождавшей киевские торжества.
В конце концов Богров воспользовался последней остававшейся ему возможностью - до разъезда высоких гостей из Киева - и стрелял 1 сентября в Столыпина в Городском театре, причем выбор жертвы произошел в самый последний момент: "Буду ли я стрелять в Столыпина, или в кого-либо другого, я не знал, но окончательно остановился на Столыпине уже в театре, ибо, с одной стороны, он был одним из немногих лиц, которых я раньше знал, отчасти же потому, что на нем было сосредоточено общее внимание публики" - царь в тот момент, в антракте спектакля, отсутствовал в зрительном зале - и вернулся туда сразу после выстрелов (а что могло бы затем произойти в той панике, если бы у Богрова оказался сообщник?! - об этом наверняка должны были задуматься чины, ведшие расследование).
На суде Богров добавил: "Когда я шел в проходе, то [если] кто-нибудь догадался спросить меня "что вам угодно?", я бы ушел, но никто меня не удерживал и я выстрелил 2 раза. Что я делал, я не сознавал". Богров действительно появился в театре только за несколько минут до покушения и объективно был вынужден импровизировать на ходу. До последнего мгновения тело и душа Богрова сопротивлялись вынужденному поступку - убийству невинной жертвы (если такой термин может вообще применяться к политическим деятелям и полицейским!) и последующей собственной гибели.
Отметим, что Богров, будучи невероятным себялюбцем и честолюбцем, не лишенным комплекса Герострата, весьма своеобразно размышлял о выборе жертвы. Не решившись на простейший вариант - убийство Кулябки, он сосредоточился затем на максимально значительной цели - Николае II или Столыпине. Тут возникали, с его точки зрения, свои за и против. Цареубийство было бы, конечно, гораздо более эффектным актом, но в этом случае был выше и риск массовых еврейских погромов - как возмездия за святотатственное преступление, совершенное евреем, - и это сдерживало Богрова, не лишенного сочувствия и сострадания к соплеменникам.
К этому добавим, что и кара самому Богрову была бы различной при этих вариантах - и об этом его (не как предполагаемого непосредственного убийцу, а как лицо, имевшее отношение к возможным решениям воображаемых террористов) могли прямо информировать Кулябко и его сообщники, имевшие свой интерес в устранении Столыпина.
Существенно, однако, что 31 августа, накануне состоявшегося террористического акта, происходило так называемое "гуляние" в Киевском купеческом саду - встреча высоких гостей во главе с царем со многими сотнями отобранных представителей более широких кругов киевских жителей, не относящихся к самому высшему местному обществу. Богрова снабдили билетом и на это мероприятие. Он получил возможность реализовать практически любой свой выбор, и даже обладал некоторыми шансами сохранить собственную жизнь, попытавшись скрыться в темных закоулках Купеческого сада - что было вовсе невозможно в театре на следующий день. Вот его несколько отличные объяснения по этому поводу в показаниях от 1 и 2 сентября: "В Купеческом я пробыл с 8 часов вечера до конца торжеств. Револьвер был со мной. Стоял на аллее, недалеко от малороссийского хора ближе к входу. Потом переменил место и стоял на пути прохода государя /…/. Почему не выполнил своего намерения, не знаю"; "стоял я в первом ряду публики и хорошо видел прохождение государя, но Столыпина в тот момент не заметил и видел его только издали и то неотчетливо; поэтому я не мог в него тогда стрелять".
Задумаемся: а что было бы, если бы тогда в Киеве Богров убил Николая II, а Столыпин уцелел?
Ответим сначала на более простой вопрос: что было бы, если бы Богров так и не решился стрелять, и никакое покушение вовсе не состоялось?
Нетрудно понять, что на российских государственных делах это существенно не отразилось бы.
В последнее десятилетие царствования Николая II безраздельная власть в России принадлежала странному триумвирату, состоявшему из самого царя, царицы Александры Федоровны и знаменитого Григория Ефимовича Распутина-Новых.
Царствующая чета, в силу ограниченности умственных возможностей, совершенно не способна была самостоятельно ориентироваться в хитросплетениях внутренней и внешней политики, но, тем не менее, цепко держалась за унаследованную власть: Николай верил в собственное всемогущество, а супруга всячески укрепляла его веру.
Известнейший журналист А.С. Суворин так охарактеризовал императора в собственном дневнике еще в 1900 году: "Образованный, судит об отдельных фактах здраво, но связи в фактах и событиях совсем не видит. Самолюбие большое и уверенность, что он все может, потому что самодержавен. Любит блеснуть фразами".
Современный же историк А.Н. Боханов так писал о молодой царице: "Воля Монарха есть воля России. В этом у Александры Федоровны сомнений не было. Власть ее обожаемого мужа опирается на Божественное Проведение и перед ней все должны были склонять головы и трепетать, а деяния его не подлежат обсуждению простых смертных. Трудно сказать, из каких источников она получала эти представления, но уже к моменту воцарения Алиса-Александра была убежденной сторонницей данной истины, и на этой позиции оставалась всегда. "Не позволяй другим быть первым и обходить тебя". "Выяви Свою волю и не позволяй другим забывать кто Ты" - вписала она в дневник Николая уже в 1894 году".
С первых дней пребывания в России сначала в качестве невесты престолонаследника, а потом почти сразу же - жены царя, Аликс, перекрещенная в Александру Федоровну, ощутила собственную ответственность за решения, принимаемые ее неопытным супругом. "Я чувствую, что все, кто окружает моего мужа, неискренни, и никто не исполняет своего долга ради долга и ради России. Все служат ему из-за карьеры и личной выгоды, и я мучаюсь и плачу целыми днями, так как чувствую, что мой муж очень молод и неопытен, чем все пользуются" - писала она в одном из писем в Германию в 1894 году.