И Новороссия поражает участников поездки порядком, благоустроенностью, размахом строительства - уже завершенного, - цветущими городами и селами - уже существующими. Что там успехи в освоении нового. Никакого сравнения со старыми, коренными районами Российской империи. Да что говорить, если едва не опальный, по слухам, князь Потемкин за "несравненные" свои заслуги в управлении землями тут же, на обратном пути, получает знаменательный титул Таврического и в честь него выбивается медаль. "А твои собственные чувства и мысли тем наипаче милы мне, что я тебя и службу твою, исходящую из чистого усердия, весьма люблю и сам ты бесценной", - строки из письма Екатерины "светлейшему", которые наспех набрасываются перед возвращением в Петербург.
Факты и факты. "Остается жалеть, что в делах не найдено никаких сведений собственно о путешествии императрицы. Сколько было свидетелей этого величественного шествия великой государыни с блистательною свитою в новоприобретенную страну, а мало сохранено о том сведений (кроме описаний, иностранцами изданных), и в преданиях и на письме собственно местными жителями". Одесское общество истории и древностей, отозвавшееся таким образом в отчете за 1879 год, трудно заподозрить в недостаточно энергичной деятельности. Но ни первые, ни последующие его "уловы", рассчитанные на создание местных исторических архивов, не приносят ничего: ни преданий, ни толков, ни писем, ни дневниковых записей. Едва ли не один Гоголь в "Майской ночи, или Утопленнице" поминает крымскую поездку - как случилось кривоглазому его голове быть провожатым царицыного поезда и даже сидеть на одном облучке с царским кучером: "А вот в старое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге…"
Только историки продолжали упрямо искать - и непременно впечатлений очевидцев. Казалось бы, что в них по сравнению с неопровержимой буквой документа. Воспоминания всегда противоречивы, всегда зависят от личных обстоятельств рассказчика, не говоря о возрасте, впечатлительности, памяти. Придворная служба, дворцовые интриги, расчет карьеры, благополучия, простого спокойствия душевного слишком часто "тьмы низких истин нам дороже". Очевидец остается всегда и прежде всего человеком, открытым давно улегшимся для потомков ветрам своих случайностей, своей личной судьбы.
С письмами не легче. Кто же из них, счастливцев золотого екатерининского века, тем более из близких ко двору, рискнул бы довериться почте своих дней? "В ее (Екатерины II) империи, - замечает французский посол, - как и везде, чиновники раскрывали всякие письма и депеши". Своеобразное приобщение к общеевропейской государственной цивилизации. Недаром такой несокрушимой и беспредельно почитаемой сменяющимися монархами силой оставался со времен Анны Иоанновны до времен Екатерины II директор почт барон фон Аш, умевший все узнавать, обо всем первым сообщать и - забывать.
Кто-то первым бросил слово - умышленно или неумышленно. Наверняка полушепотом. Только для ушей ближайшего, доверенного соседа. Гнев Потемкина - разве можно было рисковать ему подвергнуться? "Даже заочно не смели гласно осуждать его, - замечает современник, - лишь тайком бессильная зависть подкрадывалась и подкапывалась под его славу". Именно зависть - ни в коем случае не правда. Один из ближайших наследников и родственников "светлейшего", граф Самойлов, в многословном и панегирическом сочинении "Жизнь и деяния князя Г. А. Потемкина-Таврического" готов поставить все точки над "i". Простая зависть представляется ему недостаточным по масштабу объяснением. Нет, дискредитация Потемкина - дело рук и расчета иностранцев, дело государственной важности.
"Что деятельность Потемкина была крайне неприятна иностранцам, - пишет Самойлов, - это вполне понятно. Господствуя у нас печатным словом, иноземцы распространили мнение (которое и доселе не совсем уничтожилось), будто все эти работы были каким-то торжественным обманом, будто Потемкин попусту бросал деньги и показывал государыне живые картины вместо настоящих городов и сел".
"Живые картины" - это был явный отклик на слова и обвинения современников, смысл "потемкинских деревень". Но любопытно, что доморощенная защита находила самую деятельную поддержку у всех историков официального толка. Впрочем, для этих историков все объясняется иначе. Они не склонны оспаривать самого факта "живых картин" - по всей вероятности, это было бы и бесполезно, - зато об организации их можно сказать совсем иначе. Просто в крымской поездке Потемкин оказался человеком, "с замечательным искусством сумевшим скрыть все слабые стороны действительности и выставить блестящие свои успехи". Только и всего. Во всяком случае, именно так представляет "светлейшего" читателям энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. Все сходилось в гибкой формуле: пусть первоначальный размах не соответствовал результатам, но результаты все же были, и, тем самым, повода для каких бы то ни было разоблачений попросту не существовало. "Потемкинские деревни" незаметно и логично передвигались в категорию простого обывательского злословия.
И все-таки - в чем подлинный смысл упорства историков в поисках очевидцев? Не в этом ли разночтении преисполненных триумфальных фанфар официальных отчетов и непреодолимом молчании рядовых современников, за которым невольно встает неясный отсвет "потемкинских деревень"?
Да и как на самом деле представить себе официальную бумагу, черным по белому, за подписями и печатями, свидетельствующую, что никаких цветущих сел и городов в действительности не было и что все показанное Потемкиным кортежу Екатерины оказалось фикцией. Такой правде, к тому же обоюдоострой и для могущественного князя, и для самой императрицы Всероссийской, могло найтись место лишь в экспедиции Сената, сменившей в не прекращавшемся наследовании Приказ тайных розыскных дел. Но там - удостовериться в этом не представляет особых трудностей - никакого следствия против генерал-фельдмаршала российских войск, графа и светлейшего князя священной Российской империи Григория Потемкина-Таврического не поднималось никогда.
Оставались намеки, случайно оброненные слова и недомолвки современников, колкости дипломатов, их обычные двусмысленные похвалы, союз молчания сильных мира сего и… суд народной памяти. Суд неумолимый, переживший в своем приговоре, без поправок и снисхождения, двести с лишним лет.
Моралисты трудятся над искоренением злоупотреблений; но достоверно ли, что род людской способен усовершенствоваться?.. Да еще верно ли и то, что между нашими добродетелями и пороками есть такая существенная разница?
Из письма Екатерины II. 1780
В общем ряду биографических фактов это выглядело одной из ступеней карьеры знаменитого государственного деятеля: 1774 год - назначение Потемкина главным командиром Новороссии. Только дело в том, что никакого государственного деятеля еще не было и в помине.
Государственное мышление, широта натуры, личная храбрость, редкий талант в интригах, особая приверженность к внешнеполитическим делам - обо всем этом будет говориться на разные лады. Потом. Со временем. Пока назначение - такое или каждое другое - всего лишь подарок, всего лишь много раз и по-разному повторявшийся царский прием утвердить "случай" очередного, нежданно-негаданно появлявшегося фаворита. Именно "случай", как язвительно-вежливо любил говорить XVIII век, но не заслуги неродовитого, полунищего да к тому же еще и недоученного шляхтича из Смоленска.
Умел ли Потемкин выделиться деловыми качествами, умом, деятельностью? Скорее иначе - знал, чуть не сызмальства знал, к чему надо стремиться, и ради своих единожды намеченных целей готов был идти любым и каждыми путями. Лишь бы скорее, лишь бы короче.
В восемнадцать лет один из первых студентов только что открывшегося Московского университета, представленный самой императрице Елизавете Петровне в числе способнейших, через считанные месяцы он отчислен оттуда "по нерадению" к учебе. Эта дорога не устроила Потемкина: слишком долго, да и каких особенных результатов ждать от ученых занятий? И в двадцать один год вахмистр Потемкин не только в армии. Он в числе участников дворцового переворота, приведшего на престол Екатерину II.
При всем желании биографы "светлейшего" не сумели выяснить, к чему свелось это участие. Безусловно одно - новая царица не оставила без внимания заслуг молодого вахмистра: ему достается четыреста душ крестьян и чин камер-юнкера, - но и вахмистр не позволит о себе забыть. Он спорит, торгуется, открыто конфликтует с фаворитами тех дней, братьями Орловыми, доходит до рукоприкладства, грозится, по слухам, уйти в монастырь. И почему-то эта торговля, а может быть, и угроза оказывают свое действие. В 1763 году Потемкин - помощник обер-прокурора Синода, должность тем более странная, что сам он остается на военной службе. В 1768 году Потемкин - камергер, отчисленный из конной гвардии, поскольку уже состоит при дворе.
Не то. Опять не то. Ход в новой интриге камергера - Потемкин отпрашивается "волонтиром" на фронт турецкой кампании. Фокшаны, Кагул, Цибры, Фокшаны - Потемкин и в самом деле участвует во всех этих операциях, везде проявляет недюжинную отвагу, но разве не удивительно, что об этом каждый раз узнает двор и притом в мельчайших подробностях? Именно о Потемкине. Теперь Потемкину трудно отказать в разрешении приехать в Петербург. Совсем ненадолго. Лишь бы лично предстать перед самой царицей.