Снова стою на том же откосе, с которого начинал спуск в дупелиное болото. Та же просторная низменная котловина лежит передо мной с сосновым островом посредине, но какая-то иная она. Нет того ровного изумрудного лугового ковра, луг там и сям порос кустами. Прежде, когда луг выкашивался, его чистили, вырубали подрастающий кустарник, теперь же нюмские луга используются под пастбища для скота. Луг, истоптанный скотом, конечно, не тот - изумрудный, свежий, но все-таки угадывается в нем прежний облик, а вот река… В иных местах это канавка, перегороженная с весны рыбацким заколом, в других - это стоячее озеро, в третьих - лужица, которую можно перейти вброд. Никакого течения нет у этих вод, река обмелела, заросла, заболотилась. С берега не зачерпнешь воды - плавают слизистые комки тины… Дальше к лесу встречаются глубокие омутки, но и они безжизненны, не снуют на мелководье резвые стайки мальков, не плеснет хвостом плотвичка.
- Что же с рекой стало? - спрашиваю я пастуха.
- Обмелела река, запруд нет, прежде мельнички были, они воду держали, да и сухо больно сей год.
Места по-прежнему красивы: так же высится красноствольными соснами "чудское городище" и сверкает блестками луг, и живет птичий мир - вырываются из-под ног стремительные бекасы, проносятся стаи чирков. Но вот река… Нет, не так представлял я эти милые места. Все думалось: везде переменилось, но здесь-то осталось прежним, а оказалось, что изменилось и здесь.
Ах, надо ли возвращаться на знакомые места? - думалось мне. Все становится иным. Мы думаем, что возвращаемся на старое, а на самом деле приходим на новое место.
Да, все новое, новая деревня, новые люди. Никто меня здесь не помнит, и я никого не помню… Нет, помню! Был здесь учитель, который разводил сад. С ним мы познакомились тогда, продолжая свои поиски старинных песен и преданий. Жил он вдвоем с женой такой же обычной крестьянской жизнью, как и все вокруг. Но люди эти были необычной судьбы. Оба северяне, они учились в Петербурге, там и встретили друг друга. По окончании учительских курсов уехали в глухую северную деревню на благое служение народу. Они и служили ему всю жизнь. Сколько поколений заостровчан прошло через их школу! Мы часто говорим о таких судьбах: подвиг. Эти люди не думали о подвиге, они честно и бескорыстно служили народу.
Они знали всех до единого жителей в округе, но песен… песен старинных не могли нам сообщить. Когда-то учитель записывал местные песни, но в тридцатые годы все тетрадки пропали. Он показывал нам известный сборник Шейна, том "Живописной России" - все, что было о песнях и северном крае в их скромной библиотеке. Чтобы хоть чем-то утешить гостей, хозяйка показала нам образцы старинной вышивки на полотенцах и старинный наряд. В этом наряде она согласилась сфотографироваться. Фотографировались мы в саду под яблоней - и это тоже было достопримечательностью села. Старый учитель был мичуринцем и разводил яблоневый сад в местах, где прежде никаких садов не было.
- Скажите, - останавливаю я прохожего. - В вашем селе был учитель, который разводил сад. Жив он?
- Жив, стар только очень… Да вот он сам.
Навстречу нам двигался высокий сухощавый старик в темных очках. Несмотря на жаркий день, одет он был в черный костюм, в белую рубашку с галстуком. С ним здоровались, он всем отвечал, но чувствовалось, что никого не узнает. Поздоровались и мы, он нам ответил и тихо, словно ощупью, как слепой, прошел мимо…
Я побрел назад к пристани, окидывая прощальным взглядом такую знакомо-незнакомую улицу села. Возле домов разбиты палисадники, растут в них смородина и малина, а у некоторых домов вижу я и яблоньки. Значит, сад учителя недаром цвел, не зря он был посажен, пошли от него "отростки" и, думаю, в душах людей тоже…
И с этой мыслью легче и бодрее было идти по накатанной луговой дороге. Да, приезжая на прежнее место много лет спустя, мы все находим новым, но и остается что-то прежнее: в природе ли, в людях, в зданиях. И я все оглядывался назад на удаляющиеся островерхие шатры.
Двинской Березник
Двадцать пять лет назад ходили по Двине колесные пароходы, и мы с другом знали их по именам: "Карл Маркс", "Иван Каляев", "Желябов", "Добролюбов"… Уютно и неторопливо было ехать на пароходе. Медленно проплывали берега, мерно шлепали по воде плицы, черный дым валил из трубы. Днем мы сидели на верхней палубе, любовались просторами, ночью устраивались возле машинного отделения, где ехали такие же, как мы, пассажиры четвертого класса. Сидишь на своем рюкзаке, рядом снуют шатуны, от машины исходит тепло, пахнет нагретым машинным маслом, сотрясается железный пол… так и задремлешь сидя, в шуме и тепле…
Теперь на скоростной линии Котлас - Архангельск ходят четыре прекрасных теплохода, и я тоже знаю их имена: "Индигирка", "Олекма", "Неман", "Пинега". Ходят и "ракеты", и "зари", и "омики". "Ракета" пролетает всю реку за двенадцать часов. Для человека путешествующего это слишком быстро - летит она со скоростью шестидесяти километров в час, и не успеешь ничего рассмотреть, да и остановок делает немного. Если же вы не особенно спешите, то нет ничего лучше теплохода, большого, вместительного, с зеркальными окнами салона, с полированными дверьми кают, с начищенными до блеска медными поручнями, со всеми удобствами, во всем блеске и чистоте. Нет, я не скажу плохо о старых двинских пароходах, тем более что некоторые из этих "старичков" до сих пор честно дослуживают свой век: кто как плавучий пионерский лагерь, а кто и как рейсовый на отдельных участках реки. Но их заслуги - в прошлом. Новые суда на реке, новые на них капитаны и команда, и никто из молодых речников не знает тех пароходов, на которых довелось нам плыть четверть века назад.
И капитан "Индигирки" Аркадий Иванович Аршинов не помнит, он в то время еще "салагой" был, в речном училище учился, а уж команда и тем более: она вся как на подбор из ребят комсомольского возраста - комсомольско-молодежный экипаж.
Половину пути по реке я проехал, и получилось невольно так, что каждый раз продолжал свой путь на "Индигирке". Удивительного в этом нет: пассажирскую линию вверх-вниз обслуживают четыре теплохода, значит, через три дня на четвертый придет тот же теплоход, который привез вас на эту пристань. Видимо, один и тот же пассажир, который входит и выходит на многих пристанях, явление не столь частое. Да и сам пассажир проявляет любознательность, просит разрешения зайти в рубку, расспрашивает. Завязывается знакомство, и пассажир уже становится отчасти причастным делам и заботам команды и рад, что его принимают за своего.
Вот и сейчас с верхней палубы мне, улыбаясь, машет рукой первый штурман, а матросы у трапа приветливо спрашивают:
- Опять к нам?
Боцман протягивает руку, делится хорошей новостью:
- Вымпел получили от ЦК профсоюзов.
Второй штурман приглашает:
- Идемте наверх.
В рубке постоять всегда интересно. Здесь рулевое управление, которое ничем не напоминает прежнего штурвального колеса, эхолот, фиксирующий проходимую глубину, локатор, по которому ведут судно в тумане, рация, дающая возможность связываться с встречными судами и ближними пристанями. А какой вид открывается во все стороны! Сейчас мы в среднем течении. Идет река в песках, широкая, но мелководная. Тянется правый высокий коренной берег, красноглинистый, лесистый, по левому - долгие заостровские луга, откуда веет запахом свежескошенного сена. Вот по правому берегу выдается мыс Лыжин Нос. За ним пристань Троица под высоким откосом. Дальше плывем, следуя прихотям фарватера. Могла бы "Индигирка" на глубокой воде давать свыше двадцати километров в час, а сейчас дает едва пятнадцать.
- Вы весной приезжайте, - говорят ребята-штурманы. - Тогда посмотрите, как мы ходим! На три-четыре часа вперед расписания, есть время в футбол поиграть.
- А сейчас?
- А сейчас - в расписание бы уложиться. Вниз еще так-сяк, а вверх опаздываем…
Пять месяцев они в пути, работают повахтенно без выходных. Даже дня не простаивает судно в навигацию: пришло оно в один из двух конечных пунктов, несколько часов постояло и в назначенное время снова вышло в путь. Да и на стоянке бывает некогда порой сойти на берег: надо убираться, проверять машину, устранять неполадки.