Виноградов бродил по городу и думал: "Говорят, у царицы Анны Иоанновны быт шут. Он одевался так: одна нога в драном лапте и грязной онуче, другая - в шелковом чулке и атласной туфле с серебряной пряжкой. Одна половина платья из рогожи и дерюги, другая - из парчи и бархата. И на голове у него с одной стороны были шелковые завитые кудри над нарумяненной щекой, а с другой - щетинились грязные космы над измазанным сажей лицом. Не весь ли Петербург такой царский шут?"
Виноградов приходил к Ломоносову. Вместе с другими молодыми учеными они спорили, читали, делали опыты. Иногда Ломоносов читал свои новые стихи.
Тогда Виноградов забывал о страшном шуте.
Барон Черкасов
Виноградов получил приказ ехать в Москву и явиться к барону Черкасову, управляющему кабинетом ее величества.
В доме Черкасова на Тверской было темновато и душно.
Сени были заставлены огромными сундуками.
По углам шептались какие-то старухи в старинных шушунах.
Барон Черкасов, чернобровый толстяк, вышел к Виноградову в засаленном шелковом халате, с лицом, еще опухшим от вчерашнего кутежа. Он хмуро взглянул на молодого ученого и приказал подать себе квасу. Он и не подумал пригласить Виноградова сесть.
- Ее императорскому величеству угодно порцелиновую фабрику в Петербурге учредить, - хмуро сказал Черкасов, отхлебнув квасу. - Для той фабрики выписали мы из Стокгольма немецкого мастера, в порцелиновом деле зело искусного. Чтобы порцелиновый секрет в русских руках был и сей мастер не вздумал бы оного таить или с ним уехать, а нас на бобах оставить, порешили мы тебя к этому делу приспособить. Смотри, учись, примечай, как мастер посуду делает, и, - тут Черкасов стукнул кулаком по столу, - чтобы к Пасхе ее величеству фарфоровый презент был готов! Ступай!
Виноградов молча повернулся к двери.
- Нет, постой! Возьми в канцелярии бумаги и там узнаешь, что тебе надлежит делать. - И барон Черкасов, довольный тем, что одно дело свалилось с плеч, отправился подсчитывать свои карточные долги и готовиться к званому обеду.
Виноградов пошел в его канцелярию, где запуганный писец с гусиным пером за ухом сказал ему, чтобы он ехал в Гжель.
Гжель
Испокон веков гжельские гончары возили в Москву горшки, миски, кувшины своего изделия. Они наполняли московские базары веселыми шутками и звоном блестящей, красно-коричневой посуды.
В гжельских оврагах под Москвой залегали разные годные для гончарного дела глины. Здесь брал глину для своей фаянсовой посуды и купец Афанасий Гребенщиков. Он встретил Виноградова, приехавшего на телеге из Москвы, у избы, отведенной для приезжих.
- Ну здравствуйте! - сказал он. - За глинкой приехали? Так, так, фарфоровую фабрику строить будете. Ну, ну, поглядим. Мы люди темные да неученые, а вы на немецкий манер выучены. Вам и книги в руки.
Гребенщиков поглаживал свою седую бороденку, и глаза его недоброжелательно и хитро поблескивали из-под косматых бровей. Виноградов вспомнил, что Гребенщиков сам хотел делать фарфор, да у него не вышло. Теперь он был недоволен, что это поручено другим.
- А что, немецкий мастер приехал? - спросил Виноградов.
- Как же, как же. Сидит спеся, ножки снеся, тебя ждет, - уже совсем недружелюбно ответил Гребенщиков и пошел в избу. Виноградов последовал за ним.
- Ах, мейн герр! - бросился к нему навстречу худой человек с вязаным шарфом на шее. - Ах, мейн repp! Как я рад, что вы наконец приехали. Никто здесь по-немецки не понимает; старик этот, между нами говоря, просто плутует со мной, - тараторил по-немецки незнакомец. - Мое имя - Гунгер, Конрад Гунгер, - сказал он, пожимая протянутую руку Виноградова. - Я - арканист, изобретатель саксонского фарфора. Будем друзьями.
- Как? - спросил Виноградов. - Ведь изобретателем фарфоровой массы, я слышал, называли Иоганна Бётгера?
- Мы с ним вместе, вместе работали, - заторопился Гунгер. - Ах, какой, это был друг! Бывало обнимет меня и скажет: "Если бы не ты, Конрад, я бы никогда не сделал фарфора". Увы, его уже нет в живых! - Гунгер вытер глаза грязноватым платком.
- Что же, будете ямы смотреть? - грубовато спросил Гребенщиков. - Неровен час, снегопад начнется, тогда несподручно будет глину доставать.
Они втроем вышли из избы и отправились к ямам, откуда добывалась глина.
"Мылянка" и "песчанка"
В большом сарае они поставили кадки и чаны для промывания глины. Виноградов объездил и обошел все окрестные ямы, где только добывалась глина. Куски сухой глины были сложены под навесом.
Они искали такую глину, из которой можно было бы делать фарфор. Белая глина из деревни Жировки, которую звали "мылянка", показалась Гунгеру подходящей.
- Это для фарфора, - сказал Гунгер.
Виноградов удивился. При промывании от этой глины очень трудно было отделить песок; от другой глины, "песчанки", песок отделялся легко.
- Вы ничего не понимаете, молодой человек, - сухо сказал Гунгер. - Позвольте мне лучше знать, я устраивал фарфоровые фабрики и в Вене, и в Венеции, и в Стокгольме. Ваша "песчанка" годится только для кирпичей. - И он передал Гребенщикову через Виноградова, чтобы тот приготовил и отправил в Петербург две тысячи пудов "мылянки" и шесть тысяч пудов "песчанки".
Гребенщиков замахал руками.
- Да в уме ли он, твой немец? Да у нас такой уймы глины никогда не копали. Да где же ее копать-то зимой?
Гунгер требовал, Гребенщиков не соглашался. На помощь пришел Виноградов. У гончаров, гжельских крестьян, была с лета накопана глина. Сколько нашли, столько и купили и отправили в Петербург.
Дорога
Гунгер и Виноградов, кончив промывание глин, тоже выехали в Петербург - в крепкие рождественские морозы по санному пути. Они ехали девять дней.
Гунгер зябко кутался в шубу и не уставал бранить Россию и русских. Ему казалось, что с ним все плохо обращаются.
- Не забудьте, что я арканист саксонского короля, - говорил он, - я привык, чтобы меня уважали. Любой король в Европе будет благодарен, если я предложу ему свой секрет.
Потом Гунгер начинал клевать носом и, неожиданно проснувшись от толчка на ухабе, говорил:
- Я подал просьбу царице Елизавете, чтобы она пожаловала мне золотую медаль за изобретение. Как вы думаете, получу я эту милость?
- Но ведь мы еще не сделали фарфора из русских глин, - отвечал Виноградов.
Кругом простирались снежные равнины. В снегу серели редкие убогие деревушки. Днем путникам попадались по пути крестьяне на худых лошаденках, уныло тащивших в город какую-то поклажу.
Конвойные солдаты вели каторжников. Цепи гремели на их посиневших от мороза руках. У иных из них лица были заклеймены железом, а ноздри - вырваны.
Встретив партию каторжников на одном почтовом дворе, Виноградов спросил старика-арестанта, за что его заклеймили.
- Не только заклеймили, батюшка, батогами со спины кожу трижды спустили. Я на барина руку поднял, - ответил каторжник.
- С чего же ты так?
- А он моего сынишку велел собаками затравить. Собаки презлющие, на медведя ходили. Сынишка в дворовых служил у барина, да не угодил чем-то, так за то.
По ночам над снежными равнинами вставали звезды. Вдалеке завывали волки. Сидя в санях рядом с дремавшим Гунгером, Виноградов думал об огромной, несчастной русской стране.
Иногда, глядя на небо, он вспоминал стихи Ломоносова и потихоньку твердил их про себя:
Лицо свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне - дна.
Тогда жить становилось легче.
На кирпичных заводах
- Но это невозможно! Это ужасно! - сердился Гунгер, бегая по небольшой светлице в бревенчатой избе. - Я не затем сюда приехал, чтобы меня отправляли куда-то на край света, в темную дыру, в болото! И это, вы говорите, место для фабрики? Фарфоровая фабрика должна быть при дворе! Там я мог бы блеснуть моим искусством! Я привык к хорошему обществу, я живал во дворцах, а меня засадили в какую-то яму! Я не стерплю этого, я сейчас же напишу жалобу императрице!
И, схватив лист бумаги, Гунгер писал, ожесточенно разбрызгивая чернила гусиным пером.
Его и Виноградова отправили на кирпичные заводы, устроенные еще при царе Петре на левом берегу Невы, среди болотистого перелеска. Здесь они должны были строить фарфоровую фабрику.
Виноградову тоже было грустно. Десять верст дороги, совсем непроходимой в осенние дожди, отделяли его от города, от книг, от других молодых ученых и от друга - Ломоносова. Но главное было - поскорее бы начать работу, поскорее бы сделать фарфор, тогда, может быть, фарфоровую фабрику переведут в город, если Елизавета будет милостива.
Они с Гунгером поселились в одной половине бревенчатой избы, а в другой Гунгер хотел устроить точильное отделение. По указанию Гунгера строился амбар для обжигательной печи. Гунгер распоряжался, Виноградов переводил его требования на русский язык и смотрел за исполнением работ.
Черкасов скупился на деньги для фабрики.