До сих пор мы не знаем, кто это в последний вечер перед нашей отправкой дал "отбой" по телефону. Отца вдруг вызвали в горком партии и предложили остаться. Вполне может быть, что это было наше НКВД, где уже дозревало "дело" на отца. Тогда-то мы радовались… Но вполне может быть, что главную роль в последующем сыграла слишком уж привлекательная квартира. Один доброжелатель по фамилии Устинов предупредил, что за отцом следит НКВД. Не зная за собой никакой вины, родители ровно ничего не предпринимали и не скрывали, жили как всегда. Хотя не могли избавиться от гнетущего чувства тревоги…"
Из воспоминаний Фридриха Оскаровича Краузе, мужа Веры Федоровны:
"Тучи над нами сгущались. Наступил вечер 9 марта 1942 года. Легли мы спать.
Просыпаюсь внезапно оттого, что кто-то шарит у меня под подушкой и голос раздается: "Где оружие?" Я, еще спросонья: "Какое оружие? Нет у меня оружия!" -"Одевайтесь!"
Я одеваюсь. Вижу, что, кроме следователя МВД, в комнате уже орудуют трое молодцов, взявшихся за полки с книгами. Это продолжается всю ночь и часть следующего дня. Улик не находят. Сваливают все письма моих родных за многие годы в этот мешок. Туда же летят интереснейшие письма Федора Аркадьевича Берсенева, моего тестя, погибшего в Цусимской битве, из похода эскадры адмирала Рожественского во время их плавания кругом Европы, Африки и Азии… Пропал интересный для историков материал очевидца – офицера, инженера-артиллериста на флагманском судне "Суворов". Тем временем Вагин рассматривает и откладывает мои альбомы с открытками заграничных поездок, альбом марок, коллекцию денежных знаков царских времен, Гражданской войны и НЭПа; считает наличные деньги, облигации займов и т. д. Берется за фотоаппараты, патефон, велосипед… Все это время жене и детям не разрешается выход из спальни, я их не вижу, не слышу… Снимаются со стен и проверяются картины. Исчезает отличная, работы первых геологов акварель еще не тронутой горы Магнитной и окружающей ее степи. В мешок идет и сувенир: планкетка, отлитая из первого магнитогорского чугуна. Так этот обыск тянулся примерно до трех часов дня 10 марта. Был вызван грузовик. Из спальни проститься вышли, наконец, жена и дети. Выходя, еще раз обернулся: стоит Вера и глядит на меня глубоко печальным, напряженным и все же ободряющим взглядом. Рядом Лена с большими, тревожно недоумевающими глазами. А с другой стороны Карик прижался к матери и смотрит на меня испуганным взором".
Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: "Арест отца для мамы был жесточайшим ударом, который она с большим трудом сумела перенести. Мы же с Леной еще не умели постигнуть всей глубины случившегося несчастья. Мы твердо были уверены, что произошла какая-то ошибка и отец, разумеется, скоро снова будет с нами. Ведь недаром мы всегда гордились им, как одним из честнейших и нужнейших городу работников. Все вокруг стало быстро меняться. Нашей бедной очень больной маме приходилось одновременно не только преодолевать глубочайшее отчаяние и тревогу, но и непрестанно хлопотать об отце".
Арест отца нанес незаживающую рану детским сердцам. Они были маленькие, но понимали, что остались без отца, старались помогать маме во всем. Это подтверждают слова из следующего письма.
"Мы с Леной и Карей жили трудно, но внутренне очень хорошо, в огромной, глубокой дружбе друг с другом, в заботе друг о друге. Сколько я видела нежного внимания со стороны детей.
Весной мы получили землю под огород: небольшой участок возле дома и большой кусок далеко, за Северным поселком. Это была большая и трудная работа, и мы ее проделали вместе с детьми. Карюня вел себя как взрослый. Он копал до полного изнеможения и кровавых мозолей на ручках и ни за что не соглашался хоть немного отдохнуть.
Такие хорошие, такие умные, добрые и мужественные дети!.. Как они прекрасно себя вели, когда нам так трудно было без тебя. Взрослые люди могли бы у них учиться. Сколько они мне помогали, как старались ни в чем меня не огорчать, сколько усилий прикладывали, чтоб внести немного радости в наш грустный тогда дом! Летом, в июле, я купила им обоим по путевке в санаторные лагеря – на твои деньги, полученные в больнице. Леночка уехала на Банное озеро, а Карик – в Анненск. (Две путевки в один лагерь не продавали.) И представь, что оба они там сделали одно и то же.
В лагерях детям давали каждый день конфеты (у Лены) или шоколад (у Карика). Наши дети не видели сладкого очень давно. И ни тот ни другая не съели ни одной конфеты, ни кусочка шоколада, а складывали, чтоб привезти домой и "устроить праздник". За весь месяц Ленуся съела одну конфету, которую она выиграла на празднике во время состязаний в беге и прыжках. Она получила премию: тетрадь, карандаш, ручку, какую-то картинку и конфету. Остальные конфеты, печенье и даже булочку, полученную в последний день, она привезла домой. Карюня был очень несчастлив: весь шоколад, скопленный им за целый месяц ежедневного самопожертвования, у него украли в последнее утро пребывания в лагере. Он был в страшном горе. Он столько мечтал о том, как приедет домой, как удивит меня и Лену, как мы все сядем за стол – и – "Будет праздник".. Он устроит нам с Леной праздник! – Вся эта прекрасная мечта была уничтожена вором. Каря убежал один в лес, и тут Бог послал маленькое утешение в его большом горе: он наткнулся на полянку, полную грибов. Он набрал их полную шапку и карманы курточки. Снял с себя майку и ее наполнил грибами. И вот эти-то грибы он и привез нам из Анненска. И мы с Леной без конца его хвалили, я сделала суп и вареники с грибами, и Леночкины конфеты и печенье были на столе, и у нас все-таки был "праздник". И Ленуся говорила: "Ты же, Карик, не виноват, что шоколад украли, а мы будем думать, что он тут"…" (Вера Федоровна – мужу, лето 1942 года).
Дети Веры Федоровны. 24 декабря 1938 года
Вера Федоровна с Леной и Кариком. 1939
Вера Федоровна с детьми. 1940
Дом Берсеневых в Магнитке. 1940-е годы
Семья Берсеневых
Мне кажется, что это был один из последних праздников, где они были еще хоть немного счастливы.
Из воспоминаний Оскара, сына Веры Федоровны: "В конце ноября мне исполнилось 10 лет. Мама умудрилась испечь небольшой сладкий пирог и устроить мне праздник. Мне всегда казалось, что маму у нас забрали на следующую ночь. В память врезалось, что остатки праздничного пирога, прикрытые чистой тряпочкой, еще лежали на столе, когда они явились за ней. Самого ареста я не помню совершенно. Видимо, был в шоке. Для меня это был первый настоящий и притом сокрушительный удар, ломающий, коверкающий всю остальную жизнь. Все перед глазами было черно, я задыхался от слез. Никакого сравнения с арестом отца здесь быть не может. Замечательно, что конфискации тогда производились немедленно и основательно, без всяких там постановлений суда и выяснений виновности арестуемого. Опись изъятых вещей и документов составлялась, конечно, весьма и весьма приблизительная. Неудивительно, что потом они таинственно исчезали, якобы "сжигаемые за ненадобностью". Наша бедная больная мама начала свой мучительный путь по кругам тюремно-лагерного сталинского ада. Об этих последних годах ее жизни мы знаем только из писем ее отцу и нам. В них мало о чем могла она говорить, тем более говорить откровенно. Можно лишь догадываться, какие муки (прежде всего – моральные) она переносила. В семье тети Тамары нам предстояло провести почти четыре года, – срок для детства и ранней юности громадный. Это были самые тяжелые, самые голодные и морально самые трудные годы всей моей жизни. Боюсь, что они наложили свой неизгладимый отпечаток на формирование наших характеров и привычек – след сиротства и нищеты…"
Итак, теперь дети остались еще и без матери. Потерю матери в любом возрасте тяжело пережить, а тем более маленьким детям в военное время.
Карик пишет: "26 июня 1944 г. Здравствуй, дорогая мамуся! Я лежу в тубсанатории. В школе мне посадили укол против брюшного тифа, а от этого сделалось осложнение бронхадерита. Я проболел дней 20, а после, когда стал уже ходить, меня положили сюда, 17 мая. Взвешивали 1 июня. Я весил 31 кг 400 г. Второй раз взвешивали 15 июня, и весил тогда уже 33 кг. Прости, что долго не писал. Ко мне долго не приходили. Сама знаешь, какая была пора. А раз не приходили, значит, и бумагу не могли принести.
Кормят здесь хорошо, но домой хочется. На экзамене я почти не волновался. На экзамене я играл Грига "Родная песня", Майкапара "Вариации на русскую тему", Баха – одну прелюдию, "Варьированный этюд" из "Школы" Рабиновича и Моцарта из сонаты из какой-то, я сам не знаю".