- Нет, нет! Пожалуйста, не надо!
Когда он зажал мне рот ладонью, я очень сильно укусила ее, так что он отдернулся и я, вырвавшись из-под него, вскочила на ноги.
Моя кобыла заржала, и я запрыгнула ей на спину. Но меня стянули вниз, распластали на земле, я вновь почувствовала огромную тяжесть, и у меня перехватило дыхание. Мой подбородок вжимался в траву, а грудная клетка, казалось, вот-вот треснет, и я услышала:
- Тсс… Тихо, я тебя не обижу.
Он произнес это очень нежно, словно и правда не хотел ничего дурного. Но я знала, чего он хочет. Он лизнул мое ухо и сказал:
- Ты будешь добра ко мне теперь…
Я не желала быть добра к нему. Я не желала быть добра ни к нему, ни к его друзьям, что гоготали у огня, и я хотела быть сильнее - высокой, с когтями и острыми зубами, чтобы вскочить и отбросить мерзавца. Я хотела быть той ведьмой, какой меня представляли, способной яростным колдовством обрушить небо, и я подумала о матушке Мунди, на которую залез налетчик, и о соломе, которая горела вокруг нее, пока он делал свое дело, и я подумала о том, как она была искалечена. А солдат шуровал под моими юбками и бормотал:
- Вот так…
Это было отвратительно. Моя кобыла тоже негодовала, она храпела и вставала на дыбы, а я думала: "Не так! Не так, и не с ним, и не здесь". И я не могла больше терпеть, чтобы он хватал мои юбки. Я выворачивалась и думала: "Не позволю ему взять меня, не позволю ему…" Я закрыла глаза. Стиснула зубы.
Щелк.
Короткий звук.
Горячая, безумная боль. Она прошла внутрь. Она наводнила меня, и я медленно зарычала. Я рычала и кричала, и его руки остановились. Он слез с меня. Встал, отступил и сказал:
- Что за?..
Пошатываясь, я поднялась на ноги. Я спотыкалась, мое плечо было вздернуто, и рука раскачивалась свободно, и я все время ревела, как в Торнибёрнбэнке, в ильмовом лесу, в прошлой жизни.
- Господи, спаси меня, - сказал он, глядя на мои меняющиеся очертания. Потом пробормотал: - Ведьма…
Воя, я ухватилась за кобылу левой рукой и прохрипела:
- Пошла, пожалуйста, пошла!
Но она нипочем не понесла бы меня такую - висящую у нее на боку и ревущую страшным голосом. Она повернула голову, чтобы посмотреть. И пока она смотрела, возвратился солдат и, воняя перегоревшим виски, вцепился в нее обеими руками. Он схватил ее за хвост и дернул. От этого она завизжала и ударила его ногами, потом заложила уши назад, всхрапнула и понесла меня быстро-быстро-быстро в северную тьму.
* * *
Как же мы мчались! Как летели той ночью, да и другими ночами тоже. Такой была моя кобыла, с прижатыми ушами и шеей, вытянутой далеко-далеко вперед, с гривой, зажатой между моими пальцами, и копытами, грохочущими о камни и месящими грязь в темноте. Я держалась крепко. Когда мы скакали, я опускала голову. Прижимала подбородок к ее плечу и смотрела на ее переднюю ногу, вспыхивающую белым-белым-белым. Или смотрела на несущиеся подо мной травы, чувствовала, как реки бурлят от нашей скачки и ветки ловят мои волосы. Если были звезды, я глядела вверх. А порой, когда она мчалась по вересковым пустошам быстрейшим, дичайшим полночным галопом, и воздух был холодным, и луна была полной, я закрывала глаза и, ощущая одной щекой ее тепло, а другой - холод ветра, чувствовала в себе волшебство. Я мысленно кричала кобыле: "Вперед". Я думала: "Быстрее! Быстрее!" И в тот миг не имело значения, что я грязная и уставшая, что в моем животе пусто; это не важно, что меня называют ведьмой и у меня нет безопасного пристанища, потому что я скакала на своей кобыле в стылом незнакомом краю и думала: "Я живу. Я жива". Моя мать не жива. Другие не живы. Но я жива - и так счастлива оттого, что у меня есть кобыла. И я улыбалась, пока мы скакали сквозь ночь.
По лесам и верещатникам. И по побережью тоже. Мы скакали по песку, и в волосах у нас была соль. Мы взбирались на склоны холмов, и когда рассветало, казалось, что мы выше, чем все остальное, - черный силуэт всадника на фоне бескрайнего неба.
Мы обычно останавливались с первыми лучами солнца. Переводили дух и отчасти восстанавливали силы. Оглядывались, чтобы увидеть сверкающую взбаламученную воду и птиц, возвращающихся туда, откуда мы их прогнали. Тропинку среди травы, по которой мы прошли.
* * *
Вы теперь молчите. Вам нечего сказать.
Плечо? Оно сделало это само. Оно выскакивает наружу по собственному усмотрению, но и меня слушается. Когда нужно, я заставляю его щелкать и подниматься, как крыло. И когда кобыла унесла меня, я слезла на землю, стукнула рукой о камень - еще один щелчок. И таким образом сустав встал на место.
Я немного поплакала от боли. Я плакала о том, что произошло, и о том, что чуть было не произошло. Я плакала о хвосте кобылы - рука солдата оторвала его почти целиком. Но она обнюхала меня, почесала морду о переднюю ногу, и я похлопала ее. Потянула за длинные уши.
Кто в наше время способен любить лошадь? Любить животное? Я обожала свою кобылу, которая скакала со мной три сотни ночей. Которая обнюхивала мои карманы, надеясь получить мяту или грушу. Которая иногда очень внимательно вглядывалась в предметы - словно дерево или калитка у поля таили в себе опасность. Я любила ее и знала, что сердцу нельзя приказывать, оно не подчиняется разуму.
"Не люби". Но я уже любила.
Она была моим самым лучшим другом.
Она привезла меня в Гленко.
Скажите, мистер Лесли, вы любите свою жену? Думаю, очень сильно любите. Вы говорили о ней каждый раз, когда садились на этот табурет. Ваши носовые платки, как я догадываюсь, вышиты ее рукой, и чернильница, покрытая серебром, тоже ее подарок? Очень красиво. Вы сказали, что мои волосы похожи на ее, и я видела, как вы смотрите, когда я закручиваю их - вот так.
Я знаю, кем я была. Когда впервые стояла в болоте, и слышала кваканье лягушек, и видела, как бегут облака, - я знала. Другая. Одинокая. Знала, что это должно быть трудно - найти любовь.
Но я знала, что найду ее. Я всегда знала.
Пока солдат пыхтел на мне, а мой рот был забит грязью, я думала: "Я познаю ее. Однажды я полюблю мужчину всем сердцем. Он возьмет меня за руку. И этот солдат не будет обладать мной и не заберет мою невинность".
Вот что я скажу вам: какие же мы удивительные существа! Что за силы таятся в нас - во всех нас. Мы поймем, что уже все знаем, если проведем немного времени наедине с собой. Поймем, на какую глубокую любовь мы способны.
Уходите? Уже? Сегодня я чувствую себя потерянной. Потерявшейся во всем этом.
В конечном итоге я нашла мужчину, с которым я могла лечь. Его звали Аласдер. Его волосы цвета мокрого склона холма и старого папоротника - насыщенный земельно-рыжий цвет. Он видел красоту в яичной скорлупе и любил своего сына. Однажды он сказал: "Ты…"
Вернетесь? Завтра?
Я перенесу нас в Хайленд. К высотам. К небесам, раздуваемым ветром.
Любовь моя, я счастлив. Идет снег, и я так далек от всего, что мне дорого, но все равно счастлив. Какое счастье (это слишком слабое слово, чтобы выразить то, что я чувствую) видеть твой чёткий почерк, дотрагиваться до нижней части листа, на которую опиралась твоя ладонь, пока ты писала! Я ощущаю тепло твоего тела, исходящее от бумаги. Конечно, это мне только кажется, но в такую погоду, как эта, мы часто мечтаем о тепле и думаем, что чувствуем его. Ты ведь знаешь, я очень по тебе скучаю.
Я читаю твои слова, сидя в кресле у окна с видом на холм и на северо-восточную часть озера, которая все еще покрыта толстым льдом. Я подбросил дров в огонь, укутался в плед и раскрыл твое письмо, и мне чудится, будто ты сама произносишь эти слова в моей комнате. Когда-то я просил тебя не называть меня "дорогой", помнишь? Мне казалось, что это умаляет достоинство и значимость - те качества, которые должны быть у каждого человека, как говорил мой отец. Как только я мог подумать, что подобное обращение отнимает достоинство? Это слово само по себе достойно, я думаю, потому что любовь - подлинное, достойное чувство между мужчиной и его женой, это Божественный дар. Я благословлен им. Я глажу буквы большим пальцем.
Мне нравится, что мы не одинаковы. Иной мужчина желает, чтобы жена во всем соглашалась с ним - даже, пожалуй, таково большинство мужчин. Но ко мне это не относится. Именно ты, и никто иной, - та женщина, что нужна мне. Джейн, я глубоко восхищен тем, как ты видишь мир своими мудрыми темно-синими глазами.
Ты пишешь: "Возможно, ее ранит слово "ведьма" и причина твоего прихода. То, как ты говоришь об узнице (лучше вместо "ведьмы" я буду использовать это слово, тем более что оно вполне подходит для нее)". Я догадывался, что твой отклик будет именно таков, ведь тебе никогда не нравился этот термин. Ты продолжаешь удивлять меня своим красноречием и откровенностью. "Она человек, как и все мы, - пишешь ты, - и если не кормить и не поить живое существо, оно приобретет весьма плачевный облик, а потом и вовсе погибнет". Ты права, любовь моя, и мне стыдно за свою предубежденность. В моей голове звучало слово "ведьма", я смотрел на нее и кипел негодованием. Я буду просить у Господа прощения - потому что не Он ли учит терпимости, не Он ли внушает нам, что нет навеки потерянных душ? "Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего" (Псалом 21: 25) - так сказано на одной из траченных молью страниц твоей Библии. Я надеюсь, что ее еще можно читать. Куплю тебе новую, не тронутую насекомыми, любовь моя, когда в один прекрасный день вновь ступлю на землю Ирландии.