* * *
Итак, леса. Кобыла.
Серая кобыла мистера Фозерса, которую он называл заколдованной, его "старая седая кляча". Он запирал ее каждое полнолуние и не давал воды - думал, что вода привлекает дьявола. Так что она лизала стены и тихо ржала, когда чуяла дождь. Мы с Корой однажды ночью принесли ей бадью. Держали ее перед кобылой, а она тянула и тянула воду. И тяжело дышала, раздувая ноздри, и терлась крупом о дверной косяк. Кора тогда сказала: "Она слишком хороша для него". Это было правдой.
Теперь я скакала на ней.
Я сидела на ее спине. Я!
Я посмотрела вниз. До этого мне не удавалось разглядеть ее целиком. Я гладила ее по носу у римской стены, прижималась щекой к ее шее и цеплялась за гриву на скаку. Теперь мы двигаемся шагом по лесу, и я вижу, какая она красивая - белая сверху, а сзади и на животе коричневая, словно покаталась по спелым яблокам и они лопнули, покрыв ее пятнышками. Я покачивалась при ее ходьбе. Она была широкой, как бочка, и мои ноги торчали в стороны.
А еще она была высокой. Может, это только на мой взгляд - я-то сама маленькая, так что для меня она была огромной, как дом. Земля внизу казалась очень далекой. Со временем я поняла, как удобнее всего забираться на нее: нужно разбежаться, ухватиться за гриву и подпрыгнуть. Если она и была против, то никогда не подавала виду. Изредка даже поднимала переднюю ногу, чтобы я могла опереться на нее, - большое подспорье, когда мы спешили, а вслед, нам летело слово "ведьма". И как только мы оказывались в безопасности, я находила сено или пригоршню мяты и угощала ее, добрую душу. Думаю, легкая девчонка была для нее гораздо лучше, чем толстый мужик на спине, который бил хлыстом и шпорил. Однажды у меня на виду он до того сильно дергал жуткие железные удила, что ее рот наполнился розовой пеной, а глаза выкатились, и в них появилось отчаяние. Злобный, жестокий человек. Все, что я позволяла себе делать с ее ртом, - битком набивать его грушами.
Кобыла отнюдь не была тихоней. Я поняла это в том лесу. Она ржала при виде того, что ей нравилось, и при виде того, что ей не нравилось. Она выдыхала через нос, когда я похлопывала ее, и иногда храпела в глубоком лошадином сне. Большую часть жизни она проводила за едой - жевала ежевику, крапиву, щавель, - так что ее живот постоянно бурчал, наполненный пищей. Еда создает газы, как известно. Об этом не слишком прилично говорить, но она громко пукала.
Да, я говорю с любовью. Так бы и вы говорили о ней.
Зверей не заботит, "карга" ты или "ведьма". Вот что делает их такими мудрыми и достойными - они беспокоятся лишь о том, добр человек к ним или нет. Вот так все мы должны жить. Кобыла отмахнулась хвостом от "ведьмы", словно это слепень или упавший на нее лист. Она лягала тех, кто пытался причинить мне зло, и имела обыкновение тереться головой о мои плечи, когда мне одиноко. Поэтому с ней мне было хорошо.
Я радовалась тому, что она у меня есть. Ехала верхом по лесу и называла ее "моя кобыла". Целовала свою ладонь и прижимала к конской шее.
Это была уже не кобыла мистера Фозерса, а моя кобыла.
Мы уносились все дальше. Что еще оставалось делать? "Не возвращайся", - сказала Кора, и "скачи на северо-запад".
Лил дождь. С ветвей лило - кап-кап-кап, и шлеп-шлеп - чавкали копыта по грязи. Мы находили укрытие под поваленным деревом или в разрушенной хижине, от которой остались только камни, поросшие мхом. А ели мы лишь то, что удавалось найти, - еловые шишки да всякие корешки. Ягоды. Я доставала пальцем муравьев из-под древесной коры, шептала "простите" и жевала их. Однажды наткнулась на грибы, которые вылезли из трещины в бревне, словно пена. Собрала их, испекла в листьях черемши, и это была необычная пища. На вкус точь-в-точь как те грибы, что я пробовала в Хексеме, - мы с Корой купили их за пенни у уличного торговца и жадно слопали. Так что я вспоминала о ней, когда ела. Кобыла жевала яснотку и мох.
Бывали темные и сырые дни. Когда я их вспоминаю, на ум приходят слова "печаль", "темнота" и "одиночество".
Изредка я зажигала огонь. Когда воздух такой влажный, нелегко добиться, чтобы костер не шипел и не дымил черным, но один или два раза мне это удалось. Как-то мы нашли клочок земли, на котором был ручей и мох до того зеленый, что он аж светился. Там, около костра, я раскрыла сумку Коры. Разложила травы на камнях. Их были сотни - перевязанные веревками, все разной природы, запахов и свойств. Некоторые свежие и еще мягкие. Другие казались такими старыми, что превращались в труху от прикосновения, - мать, должно быть, нашла их, когда была намного моложе, в пору ее собственных странствий.
Я думала: "Некоторые травы, наверное, старше меня".
Мальва, кервель, золотарник.
Волдырник и очанка - она редко встречается, но стоит того, чтобы ее поискать. От нее глаза делаются такими блестящими.
Я собрала их, одну за другой уложила в холщовую сумку матери, застегнула ее и сказала кобыле, которая внимательно слушала: "Здесь то, что ей удалось найти за всю жизнь". Деревья и золотисто-зеленый мох тоже как будто прислушивались ко мне.
Я спрятала сумку под плащом, для надежности.
Вдруг кобыла поднялась на дыбы. И заржала.
Потом я услышала, как вспорхнула птичка, - хлоп-хлоп-хлоп. Так что я повернула голову, думая: "Что там за…"
И меня схватили.
Меня схватили за горло, очень грубо, так что я начала задыхаться. Руки были очень сильные, они били и душили меня. Лошадь ржала. Та птица улетела, хлоп-хлоп-хлоп.
Я совсем не могла дышать. Из глаз брызнули слезы, а чужая рука подняла меня; мои ноги не доставали до земли, я подумала: "Здесь и умру". Но спустя миг - краткий леденящий миг - решила: "Нет, не умру". Я разозлилась. Пыталась расцарапать руку, но мои ногти были обкусаны, и тогда я потянулась назад, чтобы нащупать лицо этого человека, его уши или волосы. Я нашла его волосы. Рванула изо всех сил, а потом удалось нашарить лицо, его глаза. Я вдавила большие пальцы прямо в них. Глаза были мягкие. Мне показалось, что они лопнули под пальцами. Раздался пронзительный крик, визг, и меня отпустили. Я отползла, глотая воздух.
Он вопил:
- Мои глаза! Глаза!
Кобыла пронзительно ржала, а я жутко кашляла. Человек стонал:
- Мои глаза! Из них течет кровь! Я ослеп! Помогите!
И тогда я поняла, что он не один. И повернулась. Их было трое. Еще трое мужчин вышли из темноты, как призраки, но я знала, что это живые люди - грязные и сильно пахнущие. На них были куртки из такой тонкой кожи, а поверх навешано много ржавых лезвий и веревок, и я сообразила, кто они такие… Я помнила морозное утро и пять качающихся веревок.
Я не сводила с них глаз. Смотрела в лица, пока отползала к кобыле. У одного лицо было сливового цвета, словно покрытое ожогами, и этот человек поманил меня:
- Отдай сумку, и мы не причиним тебе вреда.
Я покачала головой. Я всегда оберегала травы Коры - всю свою жизнь.
- Мы видели ее. Отдай нам деньги.
Я сказала:
- У меня нет денег.
Он плюнул в крапивный куст. Подошел ко мне ближе:
- Никто не путешествует без денег.
Потом он вытащил свой дирк и проворчал опять:
- Сумку давай.
Я различила акцент, он был шотландским; я хорошо его знала - слышала у странствующих торговцев на дорогах, что подзывали меня иногда. Однажды я купила у шотландца серебряное зеркало, ведь оно было таким красивым, и случилось это на глазах у матушки Пиндл. Она выплюнула слово "шотландец", как выплевывают слово "шлюха" или "мор".
- У меня нет денег!
Он осклабился, будто я шутила над ним. Подошел, поднял меня перед собой и прижал спиной к дереву. Он так грубо обыскивал, что у меня стучали зубы; я зарычала и плюнула ему на темя.
- Ха! - воскликнул он, обнаружив ее.
Сумку Коры.
Одним рывком вытащил ее, распахнул, и все травы выпали на землю: редис, щавель, любисток, фенхель, окопник, цветки бузины, шалфей. Рассыпались по лесной подстилке.
Я закричала. Я упала на колени и принялась собирать их. Как будто моя мать лежала на земле, и на время воцарилась тишина, лишь я бормотала:
- Нет, нет, нет…
- Тогда берите ее лошадь.
Я взвыла. Кинулась к кобыле, которая пятилась и вскидывала голову, недовольная происходящим. Я схватилась за ее гриву, но болотник вцепился в мою ногу, так что я не смогла вскочить на лошадь, а она все равно пыталась утащить меня, умница моя. Но тот человек крепко держал мой башмак, и я оказалась растянутой, словно на дыбе, а подо мной простиралась земля, и я не могла больше удерживать кобылу. Но если я отпущу ее, то они ее заберут. И я закричала:
- Проклинаю вас всех! Я вызову дьявола, и он будет в бешенстве!
Вот это был хороший ход.
Меня отшвырнули, как раскаленный уголь. Я ударилась о землю, вскочила на ноги и повернулась спиной к кобыле, расставив руки, словно пыталась спрятать ее от них, защитить. Тем четверым оставалось лишь таращиться на меня, вернее, троим, потому что четвертый все еще корчился и хныкал: "Мои глаза, мои глаза…"
Сдерживая дыхание, я в свою очередь не сводила с них глаз. Казалось, весь лес услышал меня - все птицы и насекомые, и я с опозданием подумала, что, наверное, было глупо говорить ведьмовские речи. Я бежала от охотников на ведьм, а в этом краю их, без сомнения, предостаточно.
Но слова уже прозвучали. Дело сделано.
- Ведьма?
Они посмотрели друг на друга.
Они посмотрели вниз, на травы, понимая теперь, в чем дело.