Она была такой. Рассудила, что, если деревня опасается шотландских налетчиков, никому не будет дела до "ведьмы". "Людям нужен враг, - сказала она мне. - А у них уже есть свой. Понимаешь?" Я поняла. Кто-то борется с Кэмпбеллами, кто-то с папистами, кто-то с англичанами, кто-то с женщиной, которая живет среди них. А жители Торнибёрнбэнка воевали с ночными мародерами, с "этими негодяями". С болотниками.
За неделю до того, как неизвестная дама в кроваво-красной юбке пришла в деревню, ферма была ограблена. Дюжину гусей покидали в мешок и унесли. Местные жители выбивались из сил в погоне за гоготанием белых гусей, но болотники знали такие лазейки, такие места, которых не знал никто. Гуси пропали, большая часть из них была выпотрошена и зажарена еще до того, как обокраденные оседлали коней. И у фермера не осталось другой скотины, кроме старого быка.
Так что, когда взлохмаченная Кора показалась в пелене падающего света, она услышала: "Стой! Ни с места! Назовись!"
Она заплакала. Она рассказала о своей беде, что случилась за десять миль отсюда, - о потерянных коровах, о погибшем муже.
- Могу я найти у вас приют? Во имя Господа?
Кора умела отлично болтать, а врала она еще лучше. И тот человек увидел ее красоту и ее длинные ресницы - как она смотрела из-под них.
Так она поселилась в Торнибёрнбэнке, под его дикими холодными ветрами, рядом с поющей водой.
Наш домик стоял около ручья. Заросшего тростником журчащего ручья, бегущего к Аллену, который потом впадает в Тайн, - реки соединяются с другими реками, как пальцы в ладони. Дом стоял так близко к воде, что его пол был всегда сырым, а на крыше поблескивала чешуей рыба, которая застревала там, выпрыгнув из ручья. Кора случайно нашла этот домик, утопающий в зарослях остролиста, и ей это понравилось, ведь про остролист говорят, что он удерживает свет. Так что она оставила остролист расти. Она смела с пола рыбью чешую и пошла в церковь, ведь не посетить церковь - это все равно что войти в ярко освещенный круг перед всей деревней. А она хотела темноты и покоя.
Вот какой она была вначале. Опрятной и тихой. Зарабатывала гроши, собирая тростник и камыш, которого много росло вдоль ручья. А на тростниковую солому всегда есть спрос в местах, где ветер жесток, как и враги, что совершают набеги.
Кора продавала ее в Хексеме и улыбалась мужчинам. Она была нежной, как персик, - по крайней мере, заставляла их так думать о себе. Кора надевала крестик на цепочку, чтобы одурачить их, и брала в рот Тело Христово по воскресеньям, прятала под языком час или два и при первой возможности выплевывала. Никто и не догадывался, что она, сидя на церковной скамье со склоненной головой, думала о полной луне и веревках, стягивающих лодыжки и запястья. Какой стыд, что Кора не обладала нравом ягненка! Но такой уж она уродилась - неукротимой.
Моя мать всегда оставалась странницей. В ее душе выл волк, почуяв ночной ветер, и она уходила в неизвестность. Если кто-то встречал ее, она говорила: "Я вдова, ищу местечко поукромнее, чтобы предаться своему горю". И такой ответ более-менее удовлетворял спрашивавшего. Хотя это странный способ выражения печали - задирать юбки, откидывать назад волосы.
Я не хочу много говорить об этом. И она тоже не хотела - рявкала: "Уймись! Это мое дело, не твое!" - прежде чем выбежать в ночь со сверкающими глазами. И я спрашиваю: какое такое зло она творила? В чем тут беда? У нее была красота, что заставляла мужчин отправляться к римской стене на ее поиски, и они дрались за нее в сумерках или прятались друг от друга. И кто-то все же ухитрялся найти ее. А когда небеса светлели, она вновь завязывала корсаж, пожимала плечами и с растрепанными волосами возвращалась домой под трели птиц, поющих о ней.
Я никогда не знала своего отца, мистер Лесли.
И Кора не знала. Точнее, знала, но недолго. Несколько минут.
Я понимаю, вы думаете: "Шлюха, грязная тварь, старая потаскуха". Она и сама себя так иногда называла и хохотала. Такой ее и запомнили в Хексеме - "ведьму", "шлюху". Тамошние жители считают, что поступили правильно, вздернув ее за шею. Но я так не думаю.
То, что она делала, мистер Лесли, не было плохо. Гораздо большее зло случилось за долгие годы до того, когда она была маленькой - на реке, с ее матерью, бившейся как птичка в силке.
Кора имела свое представление о любви.
"Не люби", - сказала она мне. Она брала мою руку или подбородок в ладони и говорила: "Никогда не люби. Потому что, когда любишь, тебе могут причинить очень сильную боль, обречь на мучения. Так что не люби, ты слышишь меня?" И она заставляла повторять ее слова.
Правда, грустная история? Мне это кажется очень печальным - женщина с таким прекрасным лицом боится любви. Так что не зовите ее шлюхой, пожалуйста. Только не мою мать. Она нашла утешение в пушистых кошках, в лунном свете, в тепле домашнего очага и, среди прочего, в поцелуях незнакомцев. Кому от этого было плохо? Никому.
Всем нам нужно какое-то утешение. Нужен кто-то, кто скажет: "Тише, тише…" или "Подожди, все пройдет…"
У нее рос живот. Он распухал, как наливающаяся соком ягода. Но что таилось в ее голове? В ней зрела свирепость. Она сняла крест и решительно вышла из домика, украшенного рыбой и остролистом, вышла такой, какой она была на самом деле, - не печальной вдовой, а неистовой сорвиголовой. Женщиной, которая любит Бога. ""Правосудие" - его слово, - говорила она. - Полное изощренной лжи, решеток и веревок".
Мистер Пеппер в церкви говорил о прощении. В воскресенье он проповедовал: "Все мы созданы Господом", но люди не считаются с тем, что идет вразрез с их мнением. Они шипели: "Одна? С ребенком? И без мужа?" И они стали покупать тростник у других - у ленивой женщины, которая срезала его неправильно, так что он портился. Но эта женщина молилась и читала Библию, так что ее дурной тростник был лучше, чем хорошая солома от нечистой в темно-красной юбке. Это не имело значения. Кора знала разные способы выжить. Она предсказывала будущее в переулках и темных подворотнях Хексема. Давала травы женщинам, которые нуждались в них, - папоротник, любисток. К ней всегда обращались женщины.
То была суровая зима, с лютыми морозами. Старик Бин ушел охотиться на фазанов и как в воду канул. Кора знала, что в стужу появляются болотники. Они приходили за едой и дровами, а один шотландец с желтой бородой украл двух коров, собаку и поцелуй молочницы. Кора была рада. Все взоры вновь обратились на север, и никто не глядел на ее живот, наливавшийся, будто спелая ежевика.
О да, ей нравились болотники! Она злорадно сжимала кулаки, когда слышала, как звенят копыта их коней на морозе - цок-цок, цок-цок. Она любила безлунные ночи, когда появлялись эти люди, любила чад их факелов. А в канун Рождества, когда они мчались к Хексему с высоко поднятыми тесаками, моя мать выскочила во внутренний двор. Она ревела на два голоса. От нее шел пар, и я выпала на лед.
"Ведьма", - назвала она меня, потому что знала, что это слово будет неразлучно со мной всю жизнь.
Потом она прижала меня к груди и поцеловала. И сказала: "Но твое настоящее имя - Корраг".
Такой была я. Таким было начало моей жизни.
Я месяцами жила на лежалой рыбе и кислом молоке. Если я плакала, мать клала меня среди тростников, и я засыпала, - может, меня успокаивал шелест ветра или влажный воздух. Она называла меня привиденьицем из-за моих больших светлых глаз. Я училась ползать в весеннем ильмовом лесу. Училась ходить следующим летом около вишневого дерева. Став постарше, садилась на бревно около церкви и скакала на нем - мой мокрый деревянный конь. Прилаживала плющ вместо поводьев и укладывала на колоду седло из листьев.
Осень была щедра на грибы. Мать показывала мне их, как и травы. "Этот от болезни. Этот выводит яды. А эти… - говорила она, крутя ножкой гриба перед моими глазами, - эти на ужин! Бежим домой и приготовим их". И мы мчались, а наши волосы развевались на ветру.
Но все-таки зимы были лучше всего.
А они в Торнибёрнбэнке были свирепыми. Утка вмерзла в лед на ручье - она крякала, пока не пришла лиса и не оставила во льду только ее перепончатые лапы. Мы с Корой любили грызть сосульки. По мельничной запруде можно было ходить пешком, а однажды дерево рухнуло под весом снега и придавило корову - людям пришлось выкапывать ее лопатами и руками. Всю ночь они трудились, а корова мычала так сердито, что никто не слышал, как болотники выводили лошадей из кузницы. Еще как-то раз зимой появился деревянный ящик, его не закопали под тисом, потому что земля была слишком мерзлой, твердой как железо. Ящик разломали собаки и вороны, они чуют мясо. Бедная вдова Финтон! Но она была уже мертва и ничего не почувствовала. Все живое должно есть.
Я видела потом воронов на площади Хексема.
Это было в тот день, когда болотников повесили за шею.