В октябре 1945 г. он вернулся в Лондон моложавым семидесятилетним джентльменом, полным сил. Приобретя новый дом в Лондоне по адресу Гайд-парк-Гейт, 28, он с наслаждением окунулся в бурлящий поток политики, выступая по очереди перед избирателями Вудфорда, ветеранами Эль-Аламейна, учениками Хэрроу и депутатами палаты общин; он встретился с королем и с канадским премьер-министром, а также с главными лидерами консервативной оппозиции, которых хотел перегруппировать в "теневой кабинет" и попытался воодушевить боевой речью, направленной против "социалистических доктрин со всей их классовой ненавистью, склонностью к тирании, партийным аппаратом и ордой бюрократов". Между делом он побывал в Париже и повидался с старыми друзьями – Эдуаром Эррио и Леоном Блюмом, стал членом Академии политических и нравственных наук и даже был принят генералом де Голлем, "улыбающимся и предупредительным", который вел себя с ним намного любезнее, чем во времена, когда Черчилль был премьер-министром. После этого Уинстон отправился в Брюссель и Антверпен, где его ждали триумфальный прием и награждение званием почетного гражданина. В ответ он выступил с благодарственными речами на своем черчиллевском французском, одна из которых начиналась словами: "Я очень рад вернуться наконец в Антверпен", а вторая заканчивалась: "Да здравствует Брюссель!" Дома, в Англии, его тоже встречали очень тепло: его появления в парламенте и на публике сопровождались овациями.
Заведенный проявлениями народной любви, первыми экономическими неудачами лейбористов и слоновьей дозой различных горячительных напитков, волшебный черчиллевский механизм снова заработал и скоро вошел в ритм довоенных лет; в перерывах между речами, интервью и приемами бесчисленного множества зарубежных гостей наш стахановец в старомодном котелке возобновил свои исторические исследования, по-военному решительно провел кампанию по освобождению Чартвелла, захваченного силами природы, погрузился в изучение дипломатических и военных документов, которые ему тайком передавали некоторые министры и должностные лица (жизнь – вечное возобновление!), диктовал в предрассветные часы ответы на объемистую почту, которая стекалась к нему со всех четырех сторон света.
Одно из писем стало для Черчилля самым важным – приглашение президента Трумэна выступить с речью в Вестминстерском колледже в Фултоне, штат Миссури. В случае его согласия президент обещал прибыть туда лично для вступительного слова. Безусловно, это была огромная честь для скромного партийного лидера, которого не связывали никакие официальные отношения даже с правительством его собственной страны. Уинстон по-прежнему был убежден, что привилегированный альянс с США является для Великобритании и ее империи единственным спасением; и потом, это была долгожданная возможность выразить свои взгляды на опасность столкновения между СССР и западным миром, значительно возросшую в последнее время из-за разногласий по вопросу Германии и советских запугиваний Турции и Ирана; наконец, его врач рекомендовал провести зиму в более мягком климате Флориды, так что Черчилль мог совместить приятное с полезным.
И вот с середины января по начало марта 1946 г. в Майами можно было встретить жизнерадостного пенсионера в огромной соломенной шляпе, гулявшего по пляжу с невероятных размеров сигарой в зубах, но не стоило обманываться его внешней праздностью, ибо в этом пожилом джентльмене кипел настоящий вулкан; он рисовал картины, диктовал главы "Истории англоязычных народов", рассылал сотни писем на пять континентов, читал дипломатические телеграммы из Белого дома и Государственного департамента, спорил с издателями о своих будущих военных мемуарах, делился с журналистами мыслями об истории мира от Омдурмана до Потсдама, обговаривал с другом времен Первой мировой Бернардом Барачем наиболее выгодные условия займа в четыре миллиарда долларов, запрошенного Лондоном у Вашингтона… и все это за тщательнейшей подготовкой к речи, которой было суждено потрясти мир!
Проект речи Черчилль на разных стадиях показывал Трумэну, Бирнсу и адмиралу Леги, которые были от нее в восторге; премьер-министру Эттли она понравилась бы куда меньше, но ему рассказали о готовящейся акции только в самых общих чертах. 5 марта 1946 г. он, к своему удивлению, услышал, как его предшественник обращается к учащимся и преподавателям Вестминстерского колледжа Фултона; заявив им, что сам тоже учился в Вестминстере, что говорить будет только от себя лично и что англоязычные народы должны защищать общее наследие в дни мира так же доблестно, как и в дни войны, он перешел к самой захватывающей части: "От Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике на континент опустился железный занавес. По ту сторону занавеса все столицы древних государств Центральной и Восточной Европы: Варшава, Берлин, Прага, Вена, Будапешт, Белград, Бухарест, София. Все эти знаменитые города и население в их районах оказались в пределах того, что я называю советской сферой, все они в той или иной форме подчиняются не только советскому влиянию, но и значительному и все возрастающему контролю Москвы. Только Афины с их бессмертной славой могут свободно определять свое будущее на выборах с участием британских, американских и французских наблюдателей. Польское правительство, находящееся под господством русских, поощряется к огромным и несправедливым посягательствам на Германию, что ведет к массовым изгнаниям миллионов немцев в прискорбных и невиданных масштабах. Коммунистические партии, которые были весьма малочисленны во всех этих государствах Восточной Европы, достигли исключительной силы, намного превосходящей их численность, и всюду стремятся установить тоталитарный контроль. Почти все эти страны управляются полицейскими правительствами, и по сей день, за исключением Чехословакии, в них нет подлинной демократии. Турция и Персия глубоко обеспокоены и озабочены по поводу претензий, которые к ним предъявляются, и того давления, которому они подвергаются со стороны правительства Москвы. В Берлине русские предпринимают попытки создать квазикоммунистическую партию в своей зоне оккупированной Германии посредством предоставления специальных привилегий группам левых немецких лидеров. […] Если сейчас советское правительство попытается сепаратными действиями создать в своей зоне прокоммунистическую Германию, это вызовет новые серьезные затруднения в британской и американской зонах и даст побежденным немцам возможность устроить торг между Советами и западными демократиями. Какие бы выводы ни делать из этих фактов – а все это факты, – это будет явно не та освобожденная Европа, за которую мы сражались. И не Европа, обладающая необходимыми предпосылками для создания прочного мира".
Подчеркнув, что "коммунистические партии, или пятые колонны, представляют собой все возрастающий вызов и опасность для христианской цивилизации", Черчилль перешел к главному: "Я не верю, что Россия хочет войны. Чего она хочет, так это плодов войны и безграничного распространения своей мощи и доктрин. […] Наши трудности и опасности не исчезнут, если мы закроем на них глаза или просто будем ждать, что произойдет, или будем проводить политику умиротворения. Нам нужно добиться урегулирования, и чем больше времени оно займет, тем труднее оно пойдет и тем более грозными станут перед нами опасности. Из того, что я наблюдал в поведении наших русских друзей и союзников во время войны, я вынес убеждение, что они ничто не почитают так, как силу, и ни к чему не питают меньше уважения, чем к военной слабости".
Для новоиспеченного почетного доктора honoris causa Вестминстерского колледжа лекарство от этой угрозы было простым и ясным: единение всех западных демократий вообще и отдельных из них в частности: "Если население Британского Содружества и Соединенных Штатов будет действовать совместно, при всем том, что такое сотрудничество означает в воздухе, на море, в науке и экономике, то будет исключен тот неспокойный, неустойчивый баланс сил, который искушал бы на амбиции или авантюризм. […] Если все моральные и материальные силы Британии объединятся с вашими в братском союзе, то откроются широкие пути в будущее – не только для нас, но и для всех, не только на наше время, но и на век вперед".