- Просчитались? Но в чем?
- А в том, что сейчас в Москве, да и во всех более-менее крупных городах России, в поселках и, страшно подумать, Сусанночка, даже в деревнях, твоей хваленой кока-колы - залейся! А "мерседесов" уж точно больше, чем в этом занюханном городке! Это же касается и всего остального! Были бы деньги и желание вкалывать! То есть наоборот! Если бы ты видела теперь, Сусочка, мой любимый колбасный магазин на Сухаревской!
- Видела я его, как же, - ответила Сусанна и согнала небрежным жестом Ашота с его уютного места. - Все прилавки пусты, и только у одного за сосисками очередь в три кольца.
- Дела давно минувших дней, дорогая! Вот теперь ты, как специалист, могла бы развернуться! Одних колбасных заводов в Москве и по области штук пятнадцать, не меньше! И чего только нет!
- Все ты врешь! - сатанела Сусанна.
- А московские булочные, Сусанночка! - не унимался Ашот. - Из чего, интересно, делают здесь эти булочки, дорогая? Они не имеют ни вкуса, ни запаха.
- Из самой лучшей в мире аргентинской пшеницы, - проворчала Сусанна.
- Вранье! - заявил Ашот. - Никакого сравнения с московскими батонами… Какой в Москве хлеб! Одно только воспоминание о запахе московской булочной способно вызвать у меня слюну, как у собаки Павлова! Отломанная горбушка свежего батона с куском "Докторской" колбасы стоит всей твоей Америки, если хочешь знать!
- Ну конечно, - хмыкала Сусанна.
- А уж если ты ее съешь по дороге к дому под московским дождем! - продолжал мечтательно закатывать глаза Ашот. - Просто невозможно утерпеть, Суса, чтобы не откусить от свежего батона горбушку! И еще, Суса! Я хочу сказать тебе по секрету, что уже полгода мечтаю о супе из московской курицы, продающейся в "Диете" под названием "куры суповые". О той не бройлерной, а синей птице, которую надо варить три часа! Зато какой бульон, Суса, получается из этих пупырчатых конечностей, выступающей килем грудки и худых ребер! А не из этого страшно жирного и перемороженного продукта генной инженерии, который ты покупаешь в местном супермаркете и раз в неделю всех потчуешь супом из него и от которого меня, прости, Сусочка, тошнит! Я хочу в Москву, Суса!
- Так зачем ты тогда приехал? - Сусанна смотрела на него своими добрыми армянскими глазами, не умеющими злиться всерьез.
- Мне некуда было деться, Суса, и я скучал без вас! А теперь я скучаю по той утраченной жизни. По дождю, по запаху гари и сырости, по театру, в конце концов! Ведь здесь даже невозможно сходить в театр!
- И по московским курам!
- И по курам! Ну почему вы не можете вернуться в Москву? Детям там было бы лучше!
- В своем ли ты уме, Ашот? Здесь мы живем как беженцы! И неплохо живем! А кому мы нужны в Москве? Где нам жить? Как твоим братьям снова начинать бизнес? А потом, представь, если случится что-то со здоровьем, как и чем лечиться в Москве? Да здесь можно сделать все - хоть аортокоронарное шунтирование, - а что в Москве? Зубы не у кого полечить!
Ашот спустился по двум ступенькам, прошелся босиком по траве, подошел к соседскому забору. Светловолосая полячка Ванда в коротких бриджах, та самая, что окончила университет в Варшаве и знала не только кто такой Фигаро, но и кто такой Бомарше, накрывала на своей веранде стол. Но ни она и никто во всем этом городке, кроме членов семьи Ашота и Нади (Надя! О ней даже во сне Ашот не хотел упоминать походя), не помнили отчетливо, как выглядит великий русский писатель и поэт Пушкин, и поэтому не замечали такое на самом деле бросающееся в глаза сходство лиц Пушкина и Ашота. Правда, Ашот сразу, как приехал в Америку, подстригся ежиком, чуть не наголо, такая здесь стояла жара. И все равно он остался похож на Пушкина, только без шевелюры. Но Надя, между прочим, все равно сходство это сразу же уловила. Еще бы, она ведь приехала из Петербурга. А Пушкин там - как нигде - святыня, символ, сам Господь Бог, наравне с Петром Великим.
Так вот, полячка Ванда накрывала на стол.
- Привет, Ванда!
- Привет, Ашот!
- Скучаешь по Варшаве?
- Нет! Збигнев скучает. А мне здесь нравится. Хорошо! Тепло!
- В Варшаве сейчас жизнь не такая, как была раньше. Лучше!
- Ну что же! Дай, Матка Боска, полякам всего хорошего! А наша жизнь - какая есть! Не будешь же за счастьем бегать по всему свету!
- Ты права, Ванда! Но я еду домой!
- Гуд лак, Ашот! Привет Москве.
Сусанна тем временем ушла в дом и возилась на кухне. Ашот встал на цыпочки, заглянул со двора в окно. На кухне работал вентилятор. Конец октября, а на улице - плюс двадцать пять! Каково?
- Вот видишь! Представляешь, какая там сейчас погода? - сказала Сусанна.
- Представляю. - Ашот протянул в окно руку и все-таки взял унесенный Сусанной на кухню его второй завтрак. Вытянул из гамбургера безвкусный листик салата и медленно сжевал его. Потом так же равнодушно сжевал и салями и булочку.
- Голод не тетка! Проголодался? - добродушно усмехнулась Сусанна.
- А в Москве аортокоронарное шунтирование тоже сделать сейчас не так уж сложно, - заметил, думая о чем-то своем, Ашот. - Есть даже больницы, где можно сделать это бесплатно, по направлению районного кардиолога. И не только в Москве. И в Самаре, и в Екатеринбурге, и в Сибири.
- Это ты врешь, - заметила Суса. - Этого не может быть, потому что не может быть никогда!
- Не веришь - как знаешь! А уж зубы протезировать вообще можно на каждом углу! Были бы деньги!
- Но ведь их нет?
- Сумей заработать!
- Ну, ты и заработай! Чего ж не зарабатывал?
- Так вот дурак был, Сусанна! Дурак!
- Ну, так зарабатывай здесь! - Она теряла терпение, у нее еще было полно домашних дел. Ашот отвлекал ее своей болтовней.
- Все, дорогая. - Он знал, что ни к чему доводить ее до точки кипения. - Спасибо, ухожу следовать твоим советам!
- Куда ты? - Сусанна, как все армянки, отличалась материнской заботливостью.
- На работу. В одну похоронную контору. Меня пригласили забальзамировать труп. Умер старик, и его надо куда-то везти.
- А-а, - сказала Сусанна, всегда с уважением относившаяся и к чужому горю, и к чужим покойникам. - Это, наверное, тот старый мексиканец, что держал заправку на выезде из города. Его внучка учится вместе с моим старшим сыном.
- Мексиканец? - спросил Ашот. Было видно, что известие его огорчило. - Я знал его. Не раз бывал в его забегаловке при бензоколонке.
- И я покупала в его магазинчике пироги с кленовым сиропом, - пожала плечами Сусанна. - Наверное, его хотят похоронить в Мексике, откуда он родом.
- Ну вот, - с грустью заметил Ашот. - Люди покидают нас везде, по обе стороны океана. И никуда не деться от этого. Но, конечно, Мексика ближе Москвы, Армении и Азербайджана.
- В чем ты меня обвиняешь? - Сусанна решительно встала перед ним во весь свой небольшой рост. - А ты знаешь, что в Баку уже не найдешь больше армянских могил?
- Ну что ты, дорогая, я тебя не виню. Ты любила наших стариков и делала для них что могла, - искренне сказал Ашот и поцеловал ее в щеку. Но видение могил матери и отца на чужом аккуратном кладбище не выходило из головы, пока он выполнял свою работу.
Самолет летел уже над Восточной Европой, когда Ашоту приснилось, что он зачем-то везет этого мертвого забальзамированного старика на специальной каталке в огромный ангар в степи, похожий на те, в которых стоят военные самолеты. Этот ангар, сделанный из металлических, обшитых пластиком широких полос, был поделен на множество отсеков с самооткрывающимися дверями, набитых оборудованием, и представлял собой муниципальную больницу, что-то вроде нашего межрайонного лечебного объединения. В последние несколько месяцев Ашот работал здесь.
Только в отличие от наших больниц ангар этот был напичкан не больными, а кондиционерами и компьютерами, аппаратурой и медикаментами. На специальных тележках лекарства и приборы шустро развозились персоналом по мере необходимости то туда, то сюда, и белые, ползущие по полу из комнатки в комнатку многочисленные провода напоминали хвосты белых мышей, расползающихся по норкам. Согласно американской методике лечения, пациентов в норках не задерживали надолго. После проведения какого-либо специального исследования или операции их быстро выписывали для долечивания домой, где ими уже занимались домашние врачи. Или, как это бывало достаточно часто, ими больше не занимался вообще никто и выздоровление происходило по воле случая или Бога. Или не происходило, ибо по природе своей, как это было замечено неоднократно, иронизировал Ашот, все люди, к сожалению, являются смертными независимо от места проживания. Над этим он в последнее время с какой-то странной серьезностью раздумывал все чаще и чаще. А если все равно умирать, то какой смысл жить на год, на десять лет или на несколько месяцев больше или меньше? Положить столько сил для жизненного устройства, а в конце концов оказаться все равно в этом ангаре? Особенно часто он думал так, вспоминая Надю.
Надя была высокая, хрупкая, с тонкими, гладкими, какими-то бесцветными, как это часто бывает у северянок, волосами. Она напоминала Ашоту вытянувшийся в тени, в траве, среди васильков, стебелек пшеницы, случайно выросший под солнцем из ветром занесенного зерна на самом краю поля, на границе с лесом. И кожа на ее лице казалась прозрачной. Но глаза были не синие, деревенские, а янтарные, тревожные, с черными точками зрачков, будто у чаек, что с тоскливыми, рвущими душу криками пронзали воздух над Невой в том городе, откуда она была родом. И всегда почему-то Ашоту казалось, что Надя голодна, будто те самые вечно мечущиеся над водами чайки. Такая она была тоненькая, с плоскими длинными руками-крыльями, что ему хотелось ее покормить.