***
Хорошо, что я догадалась не читать Соломатькину записку вместе с Машей. И жаль, что не прочитала до того, как позволила себе разнюниться в его присутствии. Он меня поцеловал! А я – заплакала… Ой-ёй…
На листочке аккуратным почерком с завитками вместо петли в строчной букве "в" было написано дословно следующее:
"7 заповедей в преддверии климакса:
1. Не увлекаться просмотром порнушки и распитием горячительных напитков перед соитием.
2. Не мучаться сомнениями после оного.
3. Не баловаться скотоложеством, то есть встречаться с сугубо положительными мужчинами.
4. Избегать стрессов в вышеуказанный момент, а также непосредственно до и после, то есть не размышлять, кто кого любит, а кто кого пользует и т. д.
5. Избегать стрессов вообще по жизни, то есть вообще на темы, не имеющие рационального ответа, не размышлять.
6. Избегать секса как такового, тогда не о чем будет страдать, когда придет климакс.
></emphasis>
Вакансия: Тут, Егоровна, можешь вписать свои соображения на этот счет, о'кей?"
Я подумала и вписала: "О'кей. Ты дурак".
Потом еще подумала и добавила: "Потому что не хочу я никакого секса!" Я представила, как Соломатько тут же бы спросил: "А чего хочешь? Чего?" Поэтому я все зачеркнула и написала: "Глупый, циничный дурак. Кобель обыкновенный".
Ну а что еще я могла ответить человеку, из-за которого прожила одна всю такую короткую бабью весну, а теперь вот сижу в терпеливом ожидании знаменитого полуторанедельного бабьего лета, которое приходит, когда у остальных людей, между прочим, наступает осень, и сижу все так же одна. Сижу и размышляю-, не пора ли, наконец, подкрасить корни слишком уж пестрых волос? Девять нормальных, а десятый – растет с бешеной скоростью, толстый, упругий, как маленькая антенна, упрямый волосок, цвета белого золота…
Размышляю и автоматически отшиваю поредевших поклонников, имея в виду, что если за столько лет достойной замены не нашлось, то и не найдется. Замены – вот этому самоуверенному словоблуду, с которым я сейчас вступила в такую опасную переписку. Крайне опасную, потому что это лишь часть смертельной игры.
Я с трудом вышла живой и здоровой из этой игры много лет назад, и то только потому, что на свет появилось существо, требовавшее моей жизни рядом, моей любви, моего здоровья, моего веселья. И вот я снова смело – или, если честно, то трусовато, – выхожу играть. Если кто знает, как не выходить, когда тебя зовут, пусть скажет.
Когда Маша была маленькая, в нашем дворе жила девочка Леся. Она была старше Маши, глупая, страшно веселая и заводная и заразительным весельем своим напоминала мне мою собственную подружку Ляльку. Когда Леся в любую погоду кричала снизу: "Теть Свет, а Машка выйдет?", то самостоятельная и всегда чем-то увлеченно занятая дома Маша рвалась к окну и кричала: "Выйдет! Выйдет!"
Игры у этой Леси были дурацкие, общение самое примитивное, семья обыкновенная и скучная, но Маша могла самозабвенно торчать с ней во дворе до темноты, приходя домой совершенно изможденная от хохота и беготни. Я не препятствовала их дружбе, потому что Маша не приносила домой матерных пословиц, столь любимых детьми, наверно, из-за ловких и прилипчивых рифм. Мне казалось, что ничего опасного и дурного, кроме непроходимой и заразной глупости, в этой Лесе нет. И все равно она мне не нравилась. Кроме глупости меня раздражал запойный характер их общения – до бесчувствия, до отупения.
И позже оказалось, что обычная материнская интуиция подсказывала мне не совсем уж неверные вещи. Веселая Леся подросла и стала удачливой юной аферисткой – подманивала на улице людей в "беспроигрышную" лотерею, заработала таким образом какие-то деньги, даже купила себе огромный красный мотоцикл и недавно села в колонию, едва достигнув совершеннолетия.
Так что же сейчас моя интуиция внезапно ослепла, оглохла и онемела, почему я ввязываюсь в эту безвыигрышную лотерею, где разыгрывается не только моя, но и Машина жизнь? Семь заповедей, секс… – бред какой-то. Я и – Соломатько! Да скажи мне это кто еще два месяца назад, я бы…
Я призадумалась. А что – "я бы"? В том-то и дело, что не знаю. И два месяца назад, и два года назад, я бы, наверно, так же трусливо и упрямо ходила кругами вокруг да около, не говоря ни "да", ни "нет" самой себе. Значит ли это, что я… Так, хватит. Я решила в кои-то веки раз действовать решительно.
Я зашла на веранду, выпила холодной воды и, уже повернувшись, чтобы снова уйти, увидела, как Маша, наблюдавшая за мной, опустила голову, ничего не говоря.
– Маша?
Она подняла глаза и посмотрела на меня совершенно горестным взглядом – ужасным, невозможным для моей дочки, у которой есть всё, все поводы радоваться жизни и гордиться собой.
. – Ты что, Машуня? – Я подошла к ней и присела рядом на корточки.
Маша отвернулась. Я вздохнула, встала и… ушла. Я – великолепная, распрекрасная мать, любящая до затмения разума Машу, – встала и ушла!
"Сейчас… сейчас вот только скажу ему, скажу… И тут же вернусь… И выясню, что с Машей, почему у нее такие глаза… Сейчас…", – трусливо думала я, торопясь к Соломатьку.
– Скажи мне, Соломатько, как можно любить то, что любить нельзя? – спросила я сразу, заходя в комнату и оставив дверь чуть приоткрытой.
– Ты это о ком? – сразу подобрался он.
– Ни о ком и ни о чем. Так. Теоретически…
– А-а-а… – снова поскучнел Соломатько. – Ну тогда замени первое "любить" на "хотеть" и успокойся. Получи обычный закон: "хочу того, чего нельзя". Закон Эдемской яблоньки. Еще ваша дальняя родственница подкузьмила, как известно, всему человечеству, следуя этому закону.
Он помолчал, почесался, поглядывая на меня, и затем продолжил, добавив в голос проникновенных НОТОК:
– Егоровна, а вообще я тебе отвечу. Если ты мне алаверды обещаешь тоже ответить на один вопрос. Идет?
– Валяй, – неохотно согласилась я, потому что у меня уже почти весь запал прошел. Все равно он перехватил инициативу, как обычно.
– Вот скажи мне, Егоровна, – начал Соломатько, поудобнее разваливаясь на полу, на толстом палевом ковре и подтыкая подушечку себе под бочок, – так что же такое случилось четырнадцать лет назад, что ты в одночасье прекратила со мной общаться? И знать меня больше не хотела, а? И Машу от меня категорически упрятала? Р-раз – и все… Что, кто случился тогда у тебя?
Я вздохнула. Надо же…
– Я тебе недавно написала такое важное, Игорь…
Соломатько удивленно вскинул на меня глаза, а я продолжила, хотя и не была уверена, что он способен понять то, что я скажу:
– То, что ты в карман спрятал… Ты можешь юродствовать сколько угодно, но на свете действительно есть слова, имеющие силу поступков. Ты сказал мне как-то, что не надо было Маше рождаться на свет, и повернул время вспять. Я в тот момент зачеркнула тебя не только для будущего, но и для прошлого. Не понимаешь?
Он молчал, грустно рисуя на ковре какой-то щепочкой солнышко. Я пригляделась и на всякий случай выдернула у него из рук опасный предмет. Соломатько иронически улыбнулся, потом сказал:
– Ладно. Красиво, но не жизнеспособно. А что ты там спрашивала? Я подзабыл что-то. Давай теперь алаверды.
– Давай. Поцелуй меня.
– Что? – Он чуть приподнялся на локте.
– Поцелуй меня, – повторила я.
Соломатько вздохнул, встал, чуть дурачась, на всякий случай, чтобы не выглядеть дураком, вытер губы, провел руками по бокам и только потом потянулся ко мне. У меня застучало в висках, потому что это был тот же самый, ничуть, ни в одном жесте не изменившийся Игорь Соломатько. И сейчас я просто смотрела на него, а не трепетала, как юная дева. И то, что мне утром показалось, мне просто показалось. Я отступила на шаг и кивнула:
– Хорошо, молодец.
– В каком смысле? – чуть напрягся Соломатько. Он все еще стоял с вытянутой вперед шеей, но руки опустил.
– В смысле – спасибо, ответил. Мне надо было понять, куда еще ты сегодня меня поцелуешь, в случае чего.
Он тут же отступил, осознав, что попался, и очень независимо улыбнулся, а я продолжила:
– В руку – это одно, в ногу – другое, согласись. Или, например, в губы, или в щеку, в шею, в лоб.
– В зад… – аккуратно подсказал Соломатько, усаживаясь в кресло.
– В зад, – охотно согласилась я.
– Можно я скажу еще остроумней? Я засмеялась:
– Нет.
Я уже поняла, что так ничего ему и не скажу, буду ходить вокруг да около. Не скажу, потому что не знаю, что сказать. Веселиться с Соломатьком мне мешали Машины глаза. Вдруг я почувствовала себя нехорошо. Маша сидит там где-то одна, грустит, а я здесь…
Я развернулась и так же стремительно, как вошла, двинулась из комнаты. Когда я уже закрывала дверь, вернее, тяжелая дверь сама плавно закрывалась за мной, как будто подгоняя меня, Соломатько подошел к выходу и придержал ее.
– Ты водишь машину так же?
– Как? – главное, заинтересованно не останавливаться. Мне надо к Маше, напомнила я сама себе.
– Ты сигналы хотя бы какие подавала – на разворот… А то стояла, стояла, по обычной своей манере – столбом посреди комнаты… Я уже стал привыкать, кстати, к тебе – хорошее украшение интерьера. И вдруг – как рванула с места!
– Мне срочно надо… Извини.
– А… – Он понимающе улыбнулся и подмигнул. – Понимаю, понимаю… Беги, а то беда будет…
Я прошла несколько шагов по коридору и остановилась. Потом вернулась к нему. Подошла и неожиданно для самой себя взяла его обеими руками чуть выше локтей: