Буквально через секунду комнату заполонили грубые солдатские ботинки. Она насчитала девять пар. Катины ноги вдруг поднялись с пола, кровать над Мариной прогнулась, заскрипев пружинами. И тогда раздался крик. Истошный, душераздирающий, жуткий. У Марины загудело в голове. Что-то невообразимо страшное происходило с ее сестрой, но ей не было видно что.
Один из мужчин заворчал, остальные загоготали, и с кровати спустились мужские ботинки. Катиных туфель за ними не последовало, но к кровати подошли другие ботинки. Скрип и крики повторились.
Сквозь эти жуткие звуки Марина услышала голос матери. Он был глухим и каким-то надломленным. Она снова и снова просила мужчин пойти с ней в другой конец комнаты и сделать что-то такое, чего Марина не понимала.
Она считала пары ботинок, подходивших к кровати. После шестой пары Катя перестала кричать и завыла. Этот звук был еще хуже, чем крики. "Лодочки" матери и пара ботинок исчезли в дальнем конце комнаты, но остальные ботинки продолжали топтаться у кровати. Марина медленно подняла руку и сжала кулак зубами. Пружины над ней продолжали скрипеть. Вдруг один ботинок встал совсем рядом, так, что колыхнул кисточки покрывала и коснулся носком ее предплечья. Он оказался настолько близко к ее лицу, что она почувствовала запах воска. Прикосновение было несильным, скользящим, но Марину пронзила такая боль, будто ее ужалила оса. Она окаменела от страха, подумав, что мужчина почувствовал ее.
Пока она в ужасе смотрела на ботинки, те снова пришли в движение. Один из них оторвался от пола, второй остался, все еще касаясь ее руки. И в ту же секунду наступила тишина. Неожиданная и абсолютная. Катин вой прервался. Скрип прекратился. Время остановилось. Через несколько секунд - или минут? - раздался короткий резкий звук, скрежет металла о металл, и почувствовался один глухой удар. Снова раздался крик, но теперь кричала мать. В дальнем конце комнаты началась какая-то возня, послышались удары, но Катя больше не издавала ни звука. У Марины онемели ноги, а в кончиках пальцев, наоборот, начало колоть, но она продолжала лежать неподвижно, пока все ботинки не покинули комнату, а потом и дом. К кровати медленно, спотыкаясь, приблизились туфли матери. Колени ее подогнулись, и под ее весом снова скрипнули пружины. Впервые в жизни Марина услышала, как мать плачет. И только тогда она ослушалась ее приказа и выползла из-под кровати.
Две недели. Две недели непрекращающегося кошмара. Передышка приходила только ночью. Когда Надя оставалась в спальне одна, когда не нужно было скрывать свое горе от Сергея, она горько рыдала в подушку, чтобы приглушить стенания. Сергей и так был опустошен, и, зная его характер, она боялась рассказать ему о том, что сама подчинилась одному из японских солдат. Этого он не вынес бы. Женщины чувствуют это. Один, Сергей ничего не смог бы сделать против оккупационной армии, а если бы попытался, сделал бы им всем только хуже. Катю это не вернуло бы.
По ночам, когда со слезами уходили последние силы, она засыпала и снова переживала этот ужас, а потом резко просыпалась, задыхаясь, и билась в кровати, как тогда, когда пыталась освободиться из рук японца, увидев, как в другом конце комнаты над Катей блеснул клинок.
Почему они убили ее? Почему?!
Сны о ее собственном участии в этом кошмаре не снились Наде никогда. Она почти не помнила, как это было. В ту минуту разум ее был настолько далеко, что тело ее, насилуемое солдатом, словно сжалившись над ней, потеряло всякую чувствительность.
И потому рассказывать об этом Сергею не было необходимости. Смерть Кати и так была слишком большим горем.
А что, если бы девочка осталась жива? В четырнадцать лет ее жизнь была бы погублена навсегда. Может быть, даже лучше, что она умерла? О боже, какая жуткая мысль! Но иначе Надя думать не могла. Правда это или нет - она должна была в это верить. Надя осталась жива для того, чтобы продолжать жить. У нее остались еще Марина и Сергей. Одиннадцать лет покоя закончились. Одиннадцать лет без страха. Больше такого не будет.
Надя почувствовала, что ей нужен свежий воздух, солнце, умиротворяющий уличный шум. Она вышла из дому и села на скамейку, позволив окружающим ее привычным звукам успокоить свой разум. Внезапно пришли воспоминания, принеся с собой образы прошлого.
Она не заметила, как долго просидела там, и не знала, когда начала думать о материнском дневнике. Уже несколько лет Надя не вспоминала о нем. Быть может, настало время прочитать его? Возможно, слова матери принесут ей утешение?
Надя читала допоздна. Харбин, дом на Гиринской улице - все исчезло, и она вернулась в Санкт-Петербург, на Мойку. Вслед за словами, выведенными аккуратным почерком матери, ее боль перетекала со страницы на страницу, раскрывая прошлое. Дойдя до конца, Надя принялась перечитывать дневник с начала, листая страницы, не в силах поверить в материнскую исповедь, которая точно нитью сшила ее историю в единое целое.
"Февраль 1885. Прошлой ночью в меня вселился дьявол. Я люблю Антона. Я никогда не любила никого, кроме Антона. Что случилось со мной прошлой ночью?.. Мне так стыдно!"
Через несколько страниц слова Анны были полны тревоги:
"Теперь стало понятно, почему меня все время тошнит. Я ношу семя мужчины, которого презираю. Это будет для меня наказанием на всю мою жизнь. Я должна рассказать Антону. Я буду умолять его жениться на мне как можно скорее…"
"О, эта боль на лице Антона! Я до сих пор вижу ее… Я бы все отдала, лишь бы ему не пришлось выслушивать мое признание. Теперь всю свою жизнь, сколько мне отведено, я посвящу тому, чтобы сделать его счастливым…"
"Август 1908. Вчера граф Петр с супругой пригласили нас на день рождения Алексея. Ему исполнилось девятнадцать. "Семейный праздник" - так это назвала Алина. Сказала, что даже граф Евгений приехал из Парижа. Его жена умерла, и он еще в трауре, поэтому большого бала они устраивать не станут. Двадцать три года… Я не видела его двадцать три года! Я не хотела идти, но Антон сказал, что мы должны, и я не решилась его огорчить, не смогла сказать, что даже после всех этих лет мне страшно…
Это было ужасно. Весь вечер мне было дурно, и я не могла смотреть на Евгения. Он на меня внимания вовсе не обращал, как будто меня и не было. Мне бы радоваться, а я почему-то, напротив, почувствовала горечь и обиду. Лишь когда заговорили о детях и кто-то обмолвился, что моему сыну двадцать два, Евгений посмотрел мне прямо в глаза и спросил: "Как его зовут?" Антон, я это знаю, наблюдал за мной. Я старалась оставаться спокойной, но почувствовала, что лицо у меня вспыхнуло, когда я ответила: "Сергей". Евгений улыбнулся: "Мне хотелось бы как-нибудь с ним встретиться". Тут заговорил и Антон, сказал, что у нас есть еще и дочь, Надя, но ему это было неинтересно, и он отвернулся".
Руки Нади дрожали, когда она опустила дневник к себе на колени. Значит, отец Сергея не Антон Степанович! Выходит, Сергей - племянник графа Петра Персиянцева. Это означает, что ее единоутробный брат… Это означает, что - Боже правый! - они с Алексеем двоюродные братья и Сергей тоже Персиянцев!
Какой удар для ее брата! Нет, она не должна ему этого рассказывать! Он не должен об этом узнать, ему и так больно.
А потом Надя стала читать последнюю запись в дневнике.
"Я умираю. Странно… Только теперь ко мне наконец пришел покой. Я чувствую, что выполнила свой долг перед Богом и перед Антоном. Всю свою жизнь я посвятила ему. И что мне это дало? Искупление? Ни на что другое времени не было. Одна-единственная ошибка… Но я ухожу без сожаления. Хорошо, что Надя такая неунывающая и сильная. Она влюблена, я вижу это. Надеюсь, она возьмет от жизни те крупицы счастья, которые подбрасывает ей судьба, чтобы потом приятные воспоминания смягчили горечь утраты. Мне с этим, наверное, было труднее всего - у меня приятных воспоминаний нет".
Надя закрыла дневник. Так вот, значит, что имела в виду мать, когда сказала, что отказывалась по-настоящему любить. Она заставила себя возненавидеть графа Евгения и страдать всю оставшуюся жизнь. Надя судорожно вздохнула и заплакала над материнскими словами. Горькие слезы принесли облегчение.
Прошло несколько дней. Вера спустилась по лестнице из своей рабочей комнаты - через плечо перекинут портновский сантиметр, на пальце наперсток.
- Надежда Антоновна, можно с вами поговорить?
Надя подняла брови.
- Конечно, Вера. Идем в столовую, я позвоню Маше, чтобы принесла нам чаю.
Сняв наперсток, Вера села за стол. Налили чай. Девушка нервно крутила в пальцах ложечку. Когда произошло несчастье, она была у себя наверху и все слышала. В страхе она забилась за шкаф, и, когда солдаты ушли, ее стошнило.
Сейчас слова давались ей нелегко, и молчание собеседницы не придавало уверенности. Вера набрала полную грудь воздуха и посмотрела прямо в чистые глаза Нади.
- Я с тех пор не могу спать. Не могу думать ни о чем другом, кроме как… о том, что случилось… - Тут Вера смущенно замолчала, а потом выпалила: - Я все еще слышу Катины крики. Надежда Антоновна, я не выдержу! Я сойду с ума от чувства вины. От мысли, что не помогла вам.
- Чувство вины - это язва для души, Вера. Не делай этого с собой.
- Я виню себя за то, что не спустилась и… И не отвлекла их.
- Дорогая моя девочка, эти люди, едва переступив порог, начали спрашивать о Кате. Они пришли сюда не случайно. - Надя отвернулась в сторону. Голос ее оборвался. Свет, проникавший в окно, четко обрисовал ее профиль.
Вдруг Вере стало страшно.
- Зачем они сделали это с вами?