Шушукаясь по коридорам, всполошенные медики жалели насельников "комнаты с самоваром":
- Такие бедолаги эти двое, прямо сердце разрывается!
- И не ходит ведь к ним никто! Впрочем, кто сейчас кому нужен…
Неправы были сердобольные санитары, ибо зеркальный шкаф, который кишел невидимыми сущностями, нельзя было не принимать в расчёт. А из видимых, и вправду, никто к друзьям не приходил. Напрасно! Такое бы услышали… Много полезного узнали бы про Болотную Столицу, как с ней нужно обращаться, чтобы не погибнуть почём зря.
Глава 44 Нехитрые обязанности
Всё свободное от бесед с зазеркальными гостями время граф, до беспамятства влюблённый в природу, посвящал растительному миру, украшал местный сад цветами. Розы у него были исключительные! Свирид Прокофьевич посильно помогал - грядки вскапывал. За такие добрые дела Петру Сергеевичу с господином Барским увольнительные полагались, хотя и тайные, неофициальные. Тупо сидеть в неволе графу с бывшим крепостным холопом вовсе не приходилось, сие предположение расходится с действительностью. Кто знал обоих в лицо, частенько мог видеть их на каком-нибудь богатеньком подворье - в роли "зазывал", то бишь посредников Болотного Зазеркалья. Если после этого случалась сделка, невыгодная для заезжего купца, но чрезвычайно выгодная подземелью, можно было смело утверждать: присяга приносилась не напрасно, очередная миссия сработана. Ведь деньги, как мы много раз усвоили, суть жизненная энергия, так необходимая насельникам Имперского Болота!
После каждой сделки недурно было и передохнуть, всё у того же самовара, послушать россказни гостей потусторонних. И так изо дня в день, из ночи в ночь…
И Авдотья к друзьям-посредникам приходила. Всё сидела и молчала. Один раз лишь рот открыла: "Отмолила я тебя, Петруша". Перед кем отмолила, не уточнила. То ли перед небесными силами, то ли…
А однажды… Японские купцы пожаловали! Те двое, изображения которых господин Барский видел на изразцах своей "рыжей" кафельной печи. Лица у них были радостные, а поклоны - частые-пречастые. С чего бы это? Купцы поведали, что хоть Япония и далеко, но гостей оттуда в Петербург однажды понаедет видимо-невидимо. Правда, не скоро, а лишь "после второй войны".
И дёрнуло же Барского тогда полюбопытничать, мол, когда война вторая будет, и какую надо первою считать - не наполеонову ли, часом? Купцы переглянулись и сказали: "Он!" Затем один из них сунул бывшему директору гостиницы подвеску из цельного лазурита, да ещё и с напутствием: носить на груди, не терять, ибо с этим знаком он сможет в будущем беспрепятственно заманивать в столицу японских купчиков, станет "японо-зазывалой". И ещё добавил: камень должен сильно потемнеть, лишь тогда обретёт нужную силу. Не знал тогда Свирид Прокофьевич, что лазурит со временем темнеет.
Тут ненароком может вспомниться один из самих ярких зазывал - бордельный капитан. Что, если он тоже в посредниках у Болотного Города служил? Не себе ведь денежки оставил, с собой в могилу ведь не забрал. А что убит был, так это согласуется с церковным правилом: с убиенных снимается пол-Суда. Якобы, половина грехов снимается с преступника, ежели его кокнут. Верить или нет? Можно ли верить всему, что скажут люди? Одно яснее ясного и вероятнее вероятного: "Не суди, да не судим будешь!"
Неплохая жизнь была у двух друзей, вполне комфортная. Пётр Сергеевич чувствовал себя начальником двоицы, "руководителем диверсионной двойки". Он и был им фактически, ведь никто иной, как он давал присягу мадам привратнице. Лично! А Барский присягнул уже ему, как посреднику. Потому и вход в зазеркальное пространство был прерогативой графа, Свирид Прокофьевич был у него "за подмастерья". Но бывший директор не был в обиде. Наоборот, ему, урождённому крепостному крестьянину, по чьей-то прихоти освобождённому, давненько надоела начальственная роль. Он любил подчиняться. И с радостью делал это.
Исполняя поручения своего бывшего постояльца, бывший директор гостиницы, а ныне привилегированный пациент психушки, был необычайно расторопен, ко всемзаданиям подходил творчески. Скажет, бывало, новый начальник грядки вскопать, он не только вскопает, но и польёт. Скажут ему прополоть кусты роз, он не только прополет, но ещё и нарвёт, то бишь срежет, сделает букет-другой, поставит в вазы, и не только в их с начальником в палате, но и в комнатах обслуги.
Вся обслуга, от именитых докторов до санитаров, сначала потешалась. Потом начали искренне и с восторгом дивиться чудесным качествам обоих постояльцев: вроде и не сумасшедшие они, если поговорить с ними.
Барский, тот вообще вдруг по-японски заговорил. И нескольких японских купчиков ухитрился по городу поводить, по местным лавкам!
Но не это более всего поражало в парочке, ведь при Николае Первом иногда сажали в психушки совершенно здоровых людей, многие из которых были просто гениями. А не сумасшедшими. В странной двоице всех умиляло другое: шли годы, а один из них внешне не менялся, не старел то бишь.
Потом старый "подмастерье" умер, а его негласный начальник ещё долго-долго оставался жив-живёхонек, и на вид было ему по-прежнему чуть больше двадцати.
Доктора замучились созывать консилиумы и, в конце концов, махнули рукой.
А там и новая особенность у странного пациента добавилась: к нему стали приезжать знатные особы, а также деятели культуры, вплоть до известных поэтов-писателей, вплоть до композиторов. И входили все они через дверь, а не… Впрочем, о зазеркальных посетителях по-прежнему никто из персонала не догадывался.
Однажды сама гадалка Кирхгоф пришла, любимица Пушкина. Она и раньше в лечебницу наведывалась, по обыкновению громко разговаривала, санитары как-то даже пару слов успели разобрать: "дуэль" и "белая голова".
Известно, что от белой кудрявой головы у Пушкина были неприятности - именно так выглядел его противник Дантес. Но и Пётр Сергеевич выглядел так же. Уж не он ли посодействовал дуэли? Тогда в смерти Пушкина задействованы целых две белых головы!
Интересно, кого ещё собиралась принести в жертву городу вещунья?
Шарлотта Фёдоровна Кирхгоф, немка, вдова пастора и известная гадалка, даже на ночь оставалась. А утром… Поди ж ты! Никто её не обнаруживал. Знамо дело, через шкаф смывалась…
А через пару дней, тоже на дуэлях, погибали ещё несколько особ, менее известных, чем Пушкин, но кое-кому, всё-таки, знакомых. Петру Сергеевичу, например. Тот всегда знал, кто, когда и с помощью какой кончины принесёт городу свою последнюю дань… То была дань, несомненно, в форме могучей писательской энергии - врождённого ума.
Шли годы, десятилетия…Уже сколько поколений прислуги, санитаров и докторов сменилось, а кудрявому блондинистому пациенту хоть бы хны. Молод, здоров, красив!
Окружающие лопались от любопытства, но спрашивать боялись. И не потому, что пребывали в полной уверенности, что баловень судьбы находится под покровительством потусторонних сил. С некоторых пор наметились у него и земные покровители, ещё богаче прежних посетителей, не духи а вполне осязаемые личности. Цари с царицами! И их широчайшее приближение.
Все высокие особы являлись инкогнито, в простой одежде, без париков, но в прикрывающих лицо головных уборах. Иначе приходить им не полагалось, но персонал уж слишком часто узнавал их - по портретам. Как ни странно, в коридорах той психушки портретов царственных особ было больше, чем в коридорах Смольного.
Все работники дома скорби были уверены, что их бессмертный и вечно молодой пациент будет просить о расширении покоев, о дополнительных комнатах, или же о специальной приёмной. Но ничего такого не случилось, все высокие особы посещали именно ту, одну-единственную, скромную палату - с самоваром и зеркальным шкафом, которая не меняла своего облика вот уже много лет.
А иногда - стыдно сказать! - царям с царицами и членам окружения приходилось выстаивать под дверями той палаты в ожидании. В невероятно долгом ожидании! И никто им даже присесть не предлагал, ибо все боялись показать, что в курсе, кем являются на самом деле с виду неприметные гости.
И где же в это время находился, чтоб не сказать "болтался", зарвавшийся бессмертный пациент? Элементарно гулял по улицам. Такого неприветливого и ничуть не родного ему, но неожиданно природнившегося города. Привязавшего к себе намертво бывшего помещика.
И зачем нужны были те нескончаемые прогулки, повергавшие в нескончаемое ожидание посетителей "палаты с самоваром"? Как ни странно, очень и очень нужны были они Петру Сергеевичу. После одной встречи. С кем? С Фросенькой! Случайно узрев на улице свою давнюю, очень давнюю подругу, такой же молодой - и такой же бессмертной?! - как и он сам, Болотников было подумал, что это её внучка, так как, по любым подсчётам, сама казачка должна была состариться или даже умереть к тому времени.
Но громкий, резкий, даже каркающий голос, ни с каким другим нельзя было спутать. Да и шрам от неудачного выстрела - самой себе в ногу! - имелся на лодыжке. На совершенно голенькой лодыжке, смело торчавшей из-под платья, в такую-то холоднуюпогоду…
Та девушка, с виду шестнадцати лет, довольно простенько одетая, как разсадилась… в разукрашенную карету! Ливрейный кучер, подав ей руку и усадив, сел на козлы и щёлкнул вожжами.
Карета тронулась.
Пётр Сергеевич побежал было за ней, но вдруг его кто-то толкнул. Упав, он успел лишь заметить, что карета свернула с Невского проспекта на Садовую.
- Ну, дела!.. - вырвалось у графа.