Популярные и иллюстрированные издания былинных текстов закрепляют узнаваемый канон изображения эпических героев . Представление о трех "главных былинных героях" - Илье Муромце, Добрыне Никитиче и Алеше Поповиче - во многом складывается также с оглядкой на "Богатырей" Васнецова, а не на реальные записи былин, редко объединяющие изображенных им героев рамками одного сюжета. Роль Васнецова кажется при этом тем значительнее, что в дореволюционном эпосоведении сравнительно большим вниманием пользовались другие былинные персонажи. Дидактические возможности в пользу их символического объединения во всяком случае варьировали - о чем можно судить хотя бы по составленным Л. H. Толстым четырем "Русским книгам для чтения", содержавшим обработки былин (Толстой их называл "стихи-сказки") о Святогоре, Сухмане, Вольге и Микулушке Селяниновиче. В содержательном отношении к былинным текстам сама изобразительная мифологизация "трех богатырей" у Васнецова оправдана применительно к Илье Муромцу, но мало вяжется с былинными образами Добрыни Никитича и Алеши Поповича - героев одной из наиболее популярных, но и наиболее "куртуазной" русской былины, варьирующей тему "эпического сватовства": хвастовства Добрыни верностью жены и притязания на нее Алеши во время отлучки Добрыни . Былинный конфликт Добрыни и Алеши, воспроизводящий в общем виде сюжет мирового фольклора о возвращении мужа на свадьбу своей жены (в "Одиссее" Гомера, различных версиях тюркоязычного эпоса об Алпамыше, французских поэмах о Карле Великом, южнославянских юнацких песнях и т. д.) и разнообразивший традиционные мотивы узнавания (по "злачену перстеню") и наказания претендента ("Стал гусельками Олешу поколачивать"), не исключавшие авантюрной травестии, едва ли можно счесть особенно продуктивным для возвышенной героизации героев-соперников. Известно, что Васнецов, работавший над своей картиной более двух десятилетий (с 1871 года, когда был сделан первый карандашный эскиз картины, до завершения полотна в 1898 году), истолковывал свою картину вполне в вагнеровском духе. Богатыри, по мемуарному признанию художника, были дня него "творческим долгом, обязательством перед родным народом", но ни в коей мере не иллюстрацией к русским былинам . Триумфальное шествие "Богатырей" по советским иллюстрированным изданиям демонстрирует более сложную ситуацию. Изобразительная символика становится в этих случаях не только иллюстрацией к русской эпической традиции, но и придает этой традиции (квази)историческую ретроспективу. В определенном смысле это именно та ситуация, которая может служить примером эпистемологической эффективности "визуальной историографии" - зрительного образа, гипнотизирующего наглядной "документальностью" "исторического факта" .
Фольклористические фантазии о расцвете советского эпоса обретают в эти же годы форму документального очерка в "невыдуманных рассказах", составивших книгу Бориса Полевого "Мы - советские люди" (1950). В "свидетельском" описании Полевого, бывшего в годы войны корреспондентом газеты "Правда", рождение эпического текста рисуется сценою песни, которую на его глазах запевает у походного костра солдат-казах во время короткого привала. Слова песни, "звеневшей однообразно, как ветер в верхушках сосен" и исполняемой "резким фальцетом", непонятны для автора очерка, но их смысл становится ясен из своевременного объяснения добровольного толмача - русского лейтенанта, сведущего в казахском языке. "Степная протяжная песня" поется, как объясняет лейтенант, о реальном персонаже - герое-панфиловце Малике Габдуллине, недавно побывавшем в их батальоне.
Он поет, что Малик-батыр силен, смел, хитер, как степной лис, что у него ухо джайрана, и он слышит врага за много верст, что у него глаз беркута, и он видит врага, как бы тот ни прятался <…>. Он поет о том, как любят Малика казахские степи, как все отцы завидуют его отцу, как все матери чтут мать, родившую такого сына, как девушки видят его во сне и поют о нем песни. Он поет, как сам Сталин знает Малика, хвалит Малика, прислал Малику из Москвы красную Звезду, что Малик ходит сейчас по окопам, неся с собой сталинские слова, и что речь его понимают бойцы всех народов, потому что она проникает им в душу .
Из последующего изложения выясняется, что переводчик эпического песнопения - любитель-фольклорист, работавший до войны учителем литературы в одной из алма-атинских школ, а в дни каникул записывавший фольклорные песни в степных районах Казахстана. Но еще более интересной новостью оказывается то, что и сам герой нарождающегося на глазах очеркиста эпоса - Малик Габдуллин - до войны специализировался в области казахского фольклора, опубликовал несколько научных работ и уже подготовил к защите кандидатскую диссертацию. Так, проявив чудеса героизма, ученый-фольклорист на глазах очеркиста становится "героем казахской былины" .