Наконец, сама советская действительность, как указывалось в предисловии к вышедшему в 1937 году тому "Творчество народов СССР", является эпохой "эпического времени" . Расхожей метафорой такой действительности и вместе с тем понятием, не теряющим своего специализированного значения , и стало понятие "эпос". Наступление "эпического времени" можно датировать определенно: месяцем после партийного предупреждения о недопустимости очернения былинных богатырей VIII Чрезвычайный съезд Советов СССР 5 декабря 1936 года приветствует вступление в силу Конституции, закрепившей тезис о руководящей роли коммунистической партии и экономические основы социализма - отмену частной собственности, господство социалистической системы хозяйства, социалистической собственности на средства производства и установление государственного народно-хозяйственного плана. Торжество эпической действительности ознаменовывается и все более крепнущим государственным национализмом. В 1936 году партийная пресса осуждает "преклонение перед иностранщиной" (первым звонком к готовящейся вакханалии конца 1940-х годов стали обвинения ученых Пулковской обсерватории, печатавших свои работы за границей, и статьи "Правды" того же года, инициировавшие травлю математика академика Н. Н. Лузина ), а осужденному как "врагу народа" Бухарину вменяются не только антисоветские, но именно антирусские настроения . "Советский патриотизм" последовательно рядится в великорусские одежды .
Советский читатель конца 1930-х годов имел предостаточно возможностей судить о безбрежности простирающихся перед ним эпических объектов и событий. Жанровыми качествами "эпоса" наделяется отныне, по преимуществу, исторический роман, становящийся попутно идеологически приоритетным жанром советской литературы . Но ряды создателей нового эпоса остаются открытыми и для поэтов - особенно для тех из них, кто следует образцам народной поэзии. Одним из создателей нового советского эпоса привычно называется Джамбул . На этом поприще найдется место и фольклорным аналогиям из русского фольклора, - в частности, рассуждениям о сходстве образов героя в романе и былине . Со временем таких аналогий станет больше .
Написанная Михаилом Бахтиным в 1941 году (но опубликованная впервые только в 1975 году ) короткая статья "Эпос и роман (О методологии исследования романа)" представляет собою диссонанс общему хору, но характерным образом также имеет дело не с литературной историей эпоса, а метафорическим наименованием историософского порядка. В истолковании Бахтина эпическая традиция - безымянна (в статье не называется ни одного эпического поэта и ни одного эпического произведения), а ее образ собирателен и недискретен, - разительно отличаясь в этом отношении от традиции романа, сама предыстория которого оказывается уже на редкость многоименной, но потому же персонализированной и многоголосой. На фоне этой полифонии (Софрона, Иона Хиосского, Крития, Луцилия, Горация, Персия, Ювенала, Петрония, Мениппа, Лукана) эпос представительствует претензии некоего неопределенного монологического насилия, обнаруживающего себя вне временных, пространственных и жанровых границ. Но что считать воплощением такого, не ограниченного ничем, кроме авторитарного монолога, эпоса? Поэмы Гомера, систему советского Агитпропа, диктат идеологии, "социалистический реализм"? Определенного ответа на этот вопрос из текста самой статьи извлечь нельзя, но в борьбе между эпосом и романом Бахтин во всяком случае занимает сторону романа ("потому что (роман) лучше всего выражает тенденции становления нового мира", а эпос - тянет назад, в автаркию безальтернативного прошлого и косной повторяемости) и, в отличие от Лукача, усматривает в эпосе камень преткновения (характерно бахтинское сравнение эпоса с монолитом) для прогрессивной "романизации других жанров": "Эпический мир завершен сплошь и до конца <…> и в своем смысле и в своей ценности: его нельзя ни изменить, ни переосмыслить, ни переоценить" . Роман же, напротив, задает возможность и допустимость диалога, а значит, спасительных для мира перемен, - пусть даже и в нем таится опасность закамуфлированного монолога (как это позднее, в описании того же Бахтина, продемонстрируют романы Толстого ). Протест Бахтина против "власти эпоса" будет обнародован и услышан, впрочем, только в 1970-е годы - по ходу вписывания самого Бахтина в ряды противников официальной "монологической" культуры.