Говорят, что данные науки, данные технических справочников и инструкций противоречат требованиям стахановцев о новых, более высоких, технических нормах. Но о какой науке идет здесь речь? Данные науки всегда проверялись практикой, опытом. <…> Если бы наука была такой, какой ее изображают некоторые наши консервативные товарищи, то она давно погибла бы для человечества. Наука потому и называется наукой, что она не признает фетишей, не боится поднять руку на отживающее, старое и чутко прислушивается к голосу опыта, практики .
В рассуждениях о научном строительстве партийные идеологи последовательны в превознесении практики над теорией и классовой сознательности советских ученых - ученых-практиков, призванных к переустройству социального и природного мира. В начале 1930-х годов о надлежащем облике работников "науки и техники" велеречиво радел Горький, возвестивший о появлении в науке "поистине нового человека". По его словам, советский ученый - "новый не только потому, что он решительно отверг лозунг ученых специалистов буржуазии "наука для науки"", но также и "потому, что от всех других мастеров культуры он отличается как непосредственный деятель, практически изменяющий мир, как "выдвиженец" пролетариата, показатель скрытой, "потенциальной" талантливости рабочей массы, обнаруживающей эту талантливость. <…> Он сознает себя ответственным <…> пред коллективом, в среде коего обнаруживает свои способности, пред партией и классом, в котором он не наемник, а одна из творческих единиц класса" . Проживи Горький еще два десятилетия, он мог бы повторить те же слова без изменения. В 1949 году, спустя менее года после погромной августовской сессии ВАСХНИЛ, об особенностях советской науки с трибуны 10-го съезда профсоюзов в очередной раз возвестил президент АН СССР С. И. Вавилов, указавший попутно даже на семантическую разницу "буржуазного" слова "ученый" и "советского" словосочетания "научный работник":
В мире капиталистическом существуют только "ученые". Наше, советское понятие - "научный работник". В этих двух словах ясно выражена высокая идея преодоления различия между физическим и умственным трудом, идея, обязывающая всех участвующих в социалистическом строительстве .
До середины 1950-х годов цитаты из Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина (названного уже в первом издании Большой Советской энциклопедии ведущим специалистом в "самых сложных проблемах марксистско-ленинской теории") о соотношении научной теории и практики в лучшем случае риторизовались в казуистических (или в терминах эпохи - "диалектических") рассуждениях о практике как критерии истины . На деле же (т. е. "на практике" - в сталинском понимании) они наделялись директивной силой в организации самой научно-исследовательской деятельности, ставившейся в прямую зависимость от народно-хозяйственных нужд и экономического планирования. О расхожем понимании этой зависимости можно судить и по литературным текстам - например, по роману Всеволода Кочетова "Молодость с нами" (1955). Один из его отрицательных героев - ученый Красносельцев - выдает свою мелкобуржуазную сущность именно тем, что полагает науку самодостаточной ценностью: "Подчинить науку исключительно интересам производства - значит ее уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе" . Читатель, впрочем, не мог сомневаться в порочности таких рассуждений - научное исследование самого Красносельцева расценивалось здесь же как "толстая, но пустая книга", а сам он оказывался растратчиком лабораторных денег.
Кочетов, правда, уже не поспевал за ходом дискуссий самих ученых о роли науки в обществе. Ко времени выхода в свет его романа деструктивный характер тотального подчинения науки производству будет осознан даже в тех областях научного знания, которые были призваны решать насущные задачи народно-хозяйственного и военного строительства. В 1954 году П. Л. Капица, занятый в работах по созданию ядерного оружия, обратился к Г. М. Маленкову и Н. С. Хрущеву с письмами, поясняющими необходимость пересмотра организации научных исследований по принципу "связи науки с практикой". Эти обращения станут первым сигналом к дискуссиям о необходимости разделения прикладных и фундаментальных научных исследований, приведшим в конечном счете к реорганизации Академии наук СССР в 1961 году . В идеологической ретроспективе реорганизация Академии наук созвучна "ревизионизму" 1960-х годов в европейском (неомарксизме, делавшем упор на проблемах "практической эпистемологии" и интересе к написанным в 1920-е годы работам молодого Георга (Дьёрдя) Лукача ("История и классовое сознание"), Карла Корша ("Марксизм и философия") и Антонио Грамши ("Философские тетради"). Замечательно при этом, что в дискуссиях о роли активного субъекта в гносеологии (важную роль в этих дискуссиях играет югославский журнал "Праксис") сам Маркс удостоился упреков в умозрительности и склонности к созерцательному материализму . Советская философия в этих спорах участия не принимала, ограничиваясь осторожными заклинаниями о "диалектической" связи теории и практики, но даже это можно счесть уступкой философскому ревизионизму европейских марксистов . Все это произойдет, однако, очень не скоро: для 1930–1940-х годов ситуация выглядит вполне однозначной. Если прибегнуть к терминологии Куна и Лакатоса, в истории советской науки сталинский постулат об "отставании теории перед практикой" выразился в приоритете программ социальных действий перед исследовательскими программами .
О простоте и правде
Различия советской культуры, условно говоря, 1920-х - начала 1930-х и культуры второй половины 1930-х - 1950-х годов (или "культуры 1" и "культуры 2", по известному различению Владимира Паперного) не меняют "прагмацентричности" советского социолекта. И в "культуре 1" и в "культуре 2" торжествует риторика, которая в наибольшей степени напоминает о риторическом приеме "адинатон", или "невозможное" (impossibile / adynaton / αδύνατον) - доказательной достаточности того, что отсутствует. В "Поэтике" Аристотеля адинатон описывается как создание иллюзорной вероятности путем энигматической речи ("Невозможное, являющееся вероятным, имеет преимущество перед возможным, которое неправдоподобно") (Poet. 24: 1458a26f. См. также 24: 1460а26), у Псевдо-Лонгина - как содержательное расширение поэтического высказывания (De subl. 38, 5). В поздних риториках тот же прием сближался с понятиями парадокса, перифразы и гиперболы, указывающими при всех своих взаимоотличиях на нечто, что осложняет (или опровергает) известное апелляцией не к действительному, но воображаемому и желаемому .