ЭПИГРАММА
Журналами обиженный жестоко,
Зоил Пахом печалился глубоко;
На цензора вот подал он донос;
Но цензор прав, нам смех, зоилу нос.
Иная брань, конечно, неприличность,
Нельзя писать: Такой-то де старик,
Козел в очках, плюгавый клеветник,
И зол и подл: все это будет личность.
Но можете печатать, например,
Что господин парнасский старовер
(В своих статьях) бессмыслицы оратор,
Отменно вял, отменно скучноват,
Тяжеловат и даже глуповат;
Тут не лицо, а только литератор.
Пушкин часто сопоставлял имя Каченовского с именем Тредиаковского, непонятого своими собратьями-современниками и бывшего по представлениям широкой публики даже пушкинской эпохи образцом смешной старозаветности, тупости и бездарности. Примером якобы "заблуждения" Пушкина в оценке этого нестандартного человека может служить следующая эпиграмма, направленная против Каченовского, но задевающая честь великого мыслителя XVIII века.
ЭПИГРАММА
Там, где древний Кочерговский
Над Ролленем опочил.
Дней новейших Тредьяковский
Колдовал и ворожил:
Дурень, к солнцу став спиною,
Под холодный Вестник свой
Прыскал мертвою водою,
Прыскал ижицу живой.
Смысл эпиграммы в том, что "дурень", сказочный персонаж, делает все невпопад: к солнцу становится спиной (в данном случае: к истинному уму, знанию, науке), прыскает мертвою водой, которая, по сказочным представлениям, не может возвратить к жизни мертвое тело (то есть журнал Каченовского "Вестник Европы"). В то же время с помощью живой воды он оживляет давно вышедшую из употребления букву ижица (намек на архаическую реформу правописания "Вестника Европы").
На эту эпиграмму, а также на вышеприведенную "Журналами обиженный жестоко…" "Вестник Европы" откликнулся критической статьей о поэме Пушкина "Полтава", в которой говорилось, что Пушкин "ударился в язвительные стишки и ругательства". Статья была подписана "С патриарших прудов" (псевдоним Н. И. Надеждина), но отвечал за нее Каченовский, как главный редактор. Кроме того, в этой статье "Вестника Европы" за 1828 год № 9 был и такой пассаж: "…Ежели певцу "Полтавы" вздумается швырнуть в меня эпиграммой, то это будет для меня незаслуженное удовольствие".
Пушкин не заставил себя долго ждать и на оба этих вызова "выстрелил" дуплетом, удовлетворив одновременно и "барина" (М. Т. Каченовский), и его "лакея" ("холопа лукавого"), то есть Н. И. Надеждина.
Как сатирой безымянной
Лик зоила я пятнал,
Признаюсь: на вызов бранный
Возражений я не ждал.
Справедливы ль эти слухи?
Отвечал он? Точно ль так?
В полученье оплеухи
Расписался мой дурак?
Надеясь на мое презренье,
Седой зоил меня ругал,
И, потеряв уже терпенье,
Я эпиграммой отвечал.
Укушенный желаньем славы,
Теперь, надеясь на ответ,
Журнальный шут, холоп лукавый,
Ругать бы также стал. – О нет!
Пусть он, как бес перед обедней,
Себе покоя не дает:
Лакей, сиди себе в передней,
А будет с барином расчет.
В 1830 году А. С. Пушкин едва ли не в последний раз упомянул М. Т. Каченовского в анонимной эпиграмме, опубликованной в "Литературной газете", 1830, № 43, в отделе "Смесь" с некоторыми изменениями в тексте (по сравнению с первой публикацией в альманахе "Подснежник" за 1830 год).
Пушкин, будучи великолепным мистификатором, в эпиграмме "Собрание насекомых", несомненно, преуспел в этом жанре. Загадочность стихотворения и прилагаемой к нему "Заметки" с обещанием издать отдельной книгой биографии персонажей с их "литохромированным изображением" привлекала многих литераторов с попыткой расшифровать эту мистификацию. Как известно, предлагалось несколько расшифровок пушкинских звездочек. В современной пушкинистике общепринято использовать итоговую расшифровку М. П. Погодина, которая приведена выше. М. П. Погодин, равно как и Ф. Н. Глинка, будучи убежденными сторонниками древнего происхождения "Слова о полку Игореве", не могли не повлиять на формирование убеждения Пушкина по вопросу происхождения этого памятника. Однако личное знакомство с М. Т. Каченовским, состоявшееся 27 сентября 1832 года на памятной встрече в аудитории Московского университета, который с глубокой научной аргументацией убеждал поэта, что автора "Слова" следует поискать во второй половине XVIII века, сильно поколебали его веру в древность повести. Как следует из вышеприведенных воспоминаний свидетелей этой встречи на лекции И. И. Давыдова, дискуссия была весьма бурной, но очень плодотворной для эволюции взглядов Пушкина на первородство Песни.
Об этой исторической встрече оставили воспоминания также В. С. Межевич и И. А. Гончаров, будучи в ту пору студентами, слушавшими лекции М. Т. Каченовского. В частности, И. А. Гончаров в своих воспоминаниях писал: "Я не припомню подробностей их состязания, помню только, что Пушкин горячо отстаивал подлинность древнерусского Эпоса, а Каченовский вонзил в него свой беспощадный аналитический нож. Его щеки ярко горели алым румянцем, а глаза бросали молнии сквозь очки. Может быть, к этому раздражению много огня прибавлял и известный литературный антагонизм между ним и Пушкиным. Пушкин говорил с увлечением… В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского благовоспитанного человека. Лучше всего, по-моему, напоминает его гравюра Уткина с портрета Кипренского… С первого взгляда наружность его казалась невзрачной. Среднего роста, худощавый, с мелкими чертами смуглого лица. Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которые потом не забудешь. У него было небольшое лицо: матовое, суженное внизу, с густыми бакенами и прекрасная, пропорциональная лицу, голова с негустыми кудрями волос".
С протографом воспоминаний писателя В. С. Межевича познакомиться не удалось, а в отрывочных фрагментах, опубликованных в различных источниках, ничего особенного, отличного от уже упомянутых воспоминаний "Бывшего студента", О. М. Бодянского и И. А. Гончарова, не отыскалось. В поисках воспоминаний К. Д. Кавелина, которые, по некоторым сведениям, также существовали, посчастливилось познакомиться с замечательным врачом (назовем его "N"), оказавшим нам неоценимую услугу при написании книги о болезнях Пушкина. Но об этом немного позднее.