Легитимация террора включала псевдонаучные аргументы, связанные с классовой теорией, в рамках которой "являющееся отвратительным в руках соответствующего реакционного правительства, насилие оказывается священным, необходимым в руках революционера" . Эта логика вела к апологии политической целесообразности, исключавшей беспристрастность судебного разбирательства, готовность к фабрикации политических дел, как это было продемонстрировано уже в случае так называемого "заговора Таганцева". "Если советские власти разыгрывали "комедию суда", – вспоминал кн. С. Е. Трубецкой о рассмотрении его дела в Верховном трибунале РСФСР, – мы, в свою очередь, разыгрывали роль "подсудимых", причем обе стороны отчетливо понимали, что это была только инсценировка, и дело наше решалось не на суде, а политическими властями и вне зависимости от судебного разбирательства" . Другой аргумент включал апелляцию к историческому опыту, прежде всего – Французской революции, где террор, однако, был вовремя остановлен и не стал, в отличие от России, основой консолидации новой политической системы. В России же эта система парализовала нормальные правовые институты власти на все время существования советской власти. В связи с этим большевистская печать говорила об исторической ограниченности французских революционеров, проявившейся в непоследовательной организации и результатах террора. Якобинский клуб, имевший достаточно выраженную для своего времени организацию , как подчеркивали идеологи большевизма, не был партией – "не имел ни программы, ни устава, ни правильных отношений центра с местными отделениями", "объединил вокруг себя людей весьма разношерстных в политическом отношении", что стало роковым для "руководителей якобинцев, отправивших в конечном счете друг друга на гильотину…" Полагая, что их участь будет иной, большевики отвергали не только позиции либеральных критиков террора (как А. Олар), но даже тех левых авторов, которые (как А. Матьез), признавая его закономерность в качестве временной меры, делали вывод, что якобинский террор задержал развитие демократии в Европе по крайней мере на столетие . Политическим аргументом в пользу сохранения террористических методов управления после Гражданской войны служили рассуждения не только об опасности реставрации Старого порядка, но и о необходимости предотвращения бонапартизма, о котором действительно мечтали как либеральные, так и социалистические критики большевизма .
Внутреннее противоречие террористической логики большевизма состояло в том, что, разрушая традиционные моральные и правовые нормы социальной организации, тотальный террор не содержал никаких внутренних ограничений, последовательно охватывая все общество и уничтожая гарантии безопасности самих "рыцарей террора" и даже его "чернорабочих". Методы его осуществления, заставляющие вспомнить террор якобинцев и апокрифические записки палача Сансона , имели гораздо более широкий адресат, охватывая не отдельные партии, но целые социальные группы. Его суть в качестве культурно обусловленного синдрома лучше всего выражается используемым в современной психологии понятием одного из малайских языков – "амок", означающим острое маниакальное возбуждение, сопровождающееся стремлением убивать.
8. Уничтожение права: от "революционного правосознания" к политической целесообразности
Предвидение "Вех" о том, что победа революции будет означать крушение права и наступление эпохи правового нигилизма, подтвердилось после большевистского переворота. В марксизме отношение к праву всегда было инструментальным: он отрицал существование неизменных этических и юридических принципов (поскольку юридические отношения различны в разные эпохи и у разных народов), настаивал на жесткой социальной детерминированности юридического конструирования (поскольку в основе всякой правовой программы лежат классовые интересы), выдвигал концепцию юридического волюнтаризма, поскольку правовые требования представляют собой "переменный элемент и время от времени пересматриваются" в интересах различных партий .
Большевистская теория права в концепции ее главного идеолога П. Стучки объявляла упразднение права основой культуры и определяла "культурное право" как "упрощенное право" . Классическая наука о праве представала "последним убежищем для всяких идеалистических и вообще идеологических пережитков" . С позиций классовой концепции была отвергнута общая нравственная основа права, всякое право представало классовым, "буржуазным" феноменом (Е. Пашуканис), который вынужденно сохраняет действие в переходный период диктатуры пролетариата, служит конструированию новых социальных отношений (П. Стучка) и поэтому отмирает в условиях перехода от диктатуры к социализму (Я. Берман) . Преодоления "этических фетишей" предполагалось достичь с "преодолением товарного и правового фетишизма" . Большевизм выступал против "фетишизма буржуазного права" и не признавал "никакой абсолютной правоспособности, никаких неприкосновенных частных прав" . Поскольку социальное "бытие" определяет юридическое "сознание", любому "сознательному пролетарию" легче "вырваться из когтей буржуазии" и понять смысл новых социальных отношений, чем "даже коммунисту с юридическим прошлым" .