Девчонки, взвизгнув, кинулись из воды на берег и, оглядываясь, побежали к горе, в безопасное место, нервно смеясь от пережитого страха... Тихо... Молодой казак и юная казачка стоят на берегу. Руки их плетут вязь непонятного алфавита, неразборчивого настолько, что во всем мире только они двое могут разобрать его. Древние и юные, как сама жизнь, как сама любовь. Тишина над рекой не мешает им, а помогает разобраться, понять, что же творится вокруг них. А вокруг ничего не происходит. Хотя они и время от времени бросают взгляды на Дон, лес, горы. Умолкают. Прислушиваются. Но ничего не видят. И ничего не слышат. Только плетут вязь рук, и неизвестно, разберут ли потом свой замысловатый рисунок. Поддастся ли он расшифровыванию юному, неопытному и неискушенному уму? А ведь эта вязь обязательно должна быть разгадана, потому что тайна, заключенная в ней, принесет им пли жизнь, или смерть. Страшная это работа. И сладостная, как страсть. И тайна никем не может быть разгадана, кроме двоих. И как можно быстрее, иначе им не жить. Поэтому они торопятся...
Тишину вдруг нарушил звонкий, певучий голос казачки:
Как с воронежскими хохлами
Нажила ярмо с быками.
А с донскими казаками
Пропила ярмо с быками...
Миронов, неожиданно для самого себя, засмеялся и дал шпоры конто Жизнь продолжается...
На станичном плацу комиссия во главе с атаманом проверяла наличие у казаков оружия, снаряжения, продовольствия и фуража для коня... Хорунжие формировали взводы, подъесаулы – сотни... И вскоре Усть-Медведицкий Донской казачий полк, с сине-красно-желтым знаменем во главе, построился, и начался молебен в честь непобедимого Войска Донского. Миронов был так стремительно вовлечен в события сборов, проверки и построения, что даже не заметил или в первую минуту не понял, что его никто и никуда не записал и ничего ему не поручали. Впечатление создавалось такое, будто его здесь, на плацу, и не было. Но, кажется, слишком поздно заметил он это, и тут же вовлечен был в песнопение на клиросе.
Завороженный голосом Анны, девушки из степного казачьего хутора, он словно аккомпанировал ей. Как и его дружок, подъесаул Сдобнов, как и весь церковный хор главного Усть-Медведицкого собора Воскресения.
Набожная, в расцвете своих двадцати лет, Анна, мягкая и обаятельная, была любимицей прихожан. Даже молодые казаки, только под давлением отцов и матерей посещавшие церковь, вдруг зачастили в храм, будто у них неожиданно прорезалась вера во Всевышнего. И, конечно же, никто из них ни за что не признался бы, что начали они усердно ходить в церковь из-за красавицы Анны, к тому же обладательницы прекрасного голоса. Сначала ходили, чтобы полюбоваться красотой казачки. А потом были так очарованы ее голосом, что уже не понять, что их больше влекло: красота девушки или ее волшебный голос.
Когда Миронов впервые увидел Анну, он, как и все, залюбовался ею, но ничего греховного даже и не помыслил, потому что, во-первых, дело было в церкви, а во-вторых, он ведь старше ее на целых двенадцать лет... Пели на клиросе вместе, но он впоследствии стал замечать, что ее голос особенно трепетно и вдохновенно звучит, когда рядом с нею он. Что бы это значило? – недоумевал он. Хотя, признаться, чуточку рисовался – ведь знал же, да и все в станице были осведомлены, что в него, блестящего казачьего офицера с орденами на мундире подъесаула и громкой славой героя русско-японской войны, влюблены даже все усть-медведицкие гимназистки. Наверное, влюбилась то ли в него, то ли в его романтический образ и красавица Анна. Любила без взаимного ответа и была счастлива, что видела его изредка на клиросе среди певчих или мельком на главной улице станицы... Да и он никакого повода не давал хотя бы для мимолетного сближения.
В последнее богослужение, перед отправкой Миронова на фронт, в ее голосе слышались и задушевность, и печаль, и трагичность.