Они втиснулись в тесное помещение фургона – носилки с больным, врач, санитары и Паула. Уинтропа завернули в кроваво-красное теплое одеяло. Он уже почти пришел в себя, и на его столь дорогом ей милом лице появилась обычная шутовская гримаса.
– Не хотел бы я умирать на пурпурном ложе. Это уж слишком. Напоминает корриду или кончины варварских королей.
– Помолчите, мистер Тауэр, – посоветовал ему доктор.
Машина мчалась с такой скоростью, что звуки сирены, расчищающей ей путь по густо заполненному транспортом Сансет-бульвару, как бы отставали. Словно они летели на сверхзвуковом "Конкорде".
Паула перехватила тревожные взгляды, которыми обменялись врачи, несмотря на их профессионально спокойное выражение лиц.
– Ты слышал, что сказал тебе доктор? Помолчи, Уинти.
Но он будто не слышал ее.
– Послушай, Паула. Надеюсь, что это лишь первый звоночек, но все-таки ты должна знать. Ты – моя наследница. Я тебе оставляю все и думаю, что тебе этого хватит… У меня еще осталось пятьдесят миллионов после покупки "Шато". Когда меня не будет, возьми их, Паула, и позабавься на славу. Кое-кому, я знаю, ты устроишь веселую жизнь… А главное, нас с тобой будут долго помнить…
– Молчи, Уинти. Прошу тебя, пожалуйста. Ты ведь не хочешь умирать?
– Умирать – нет. А уйти туда, где не воняет дерьмом, наверное, придется. И не лей надо мной слезы. Это так банально… Под конец жизни я вдруг открыл, что женщины не столь омерзительные создания. Поцелуй меня.
Как бы хотелось Пауле, чтобы ее губы, коснувшиеся мертвеющих уст, несли новую жизнь.
– Как говорили латиняне "ин вино веритас" – истина в вине. – Уинти еще бодрился, но губы Паулы, ласкающие его щеку, ощутили, что он уже не чувствует ее прикосновений.
Он ушел туда, куда стремился, – в вечный покой.
Грэхем не выглядел больше красавцем-мужчиной. Он был похож на смятую ногой капризного ребенка пластмассовую куклу, зачем-то уложенную на белоснежную простыню. Глаза его были закрыты, ему тщательно причесали волосы, а бесчисленные трубки, обеспечивающие его жизненные функции, аккуратно спрятали под больничное одеяло, оставив на виду только вобравший их в себя толстый черный кабель.
Возле кровати располагался пульт управления всей системы с двумя экранами, на которых регистрировалась деятельность его мозга и сердца. Столик у кровати был девственно пуст. Ни фруктов, ни журналов, ни цветов – они были не нужны больному, да и некому было навестить его и принести все это.
– Привет, Грэхем, – сказала Паула.
Как говорить с тем, кто тебя не видит и не слышит? Она уже не впервые навещала Грэхема, и проблема для нее была не нова, но она заставляла себя повторять эти визиты. На несколько минут, проведенных возле его постели, она погружалась в недавнее прошлое. Она вспомнила ту первую ночь, когда он бережно доставил пьяного Уинти до постели и, подмигнув, как бы предлагал ей участвовать в общем заговоре – не злом, не коварном, а, наоборот, спасающем репутацию их общего, эксцентричного, но обожаемого патрона. "Как только он решит бросить пить, ему конец", – пошутил Грэхем тогда и оказался пророком.
– Я пришла сказать, что Уинти скончался вчера вечером. Все произошло быстро, и он шутил до последнего мгновения. Сердечный приступ, инфаркт, так сказали врачи…
Паула вдруг подумала, что говорит хотя и с абсолютно безжизненным существом, но все же с единственным, кто сопровождал ее из прошлой жизни к неизвестному будущему.
– Мы оба любили его. Пусть по-разному, но все равно любили. А он любил нас обоих.
Она наклонилась ближе, сжала в пальцах ледяную, безжизненную руку Грэхема.
– Я опять осталась совсем одна, Грэхем. Со мной рядом нет никого, но я должна делать то, что делал Уинти. И у меня есть теперь "Шато дель Мадрид". Мне бы хотелось, чтобы ты когда-нибудь увидел "Шато дель Мадрид". Это прекрасный отель. И он превзойдет в скором времени "Сансет". Уже сейчас многие говорят, что он гораздо лучше. Уверена, что это доводит бедного Роберта до безумия.
Возможно, по какой-то астральной связи лежащий перед Паулой полутруп воспринимал смысл того, что она говорит. Весть о том, что Роберт переживает не лучшие времена, должна была доставить ему удовольствие.
– Он ненавидит меня с той ночи. Он так и не поверил мне, а ведь мы так любили друг друга, так сильно любили… И все же он не поверил. Почему? Можешь ли ты понять это? Я, например, не могу. – Паула вгляделась в неподвижное тело Грэхема, и сердце ее болезненно сжалось.
– Бедный, бедный Грэхем. Вся твоя вина в том, что ты любил меня. Может, все было бы по-другому, если б я могла ответить тебе любовью…
Слезы навернулись у нее в уголках глаз. Они набухали, увеличивались в размерах, а затем, словно самоубийцы, прыгающие в отчаянии с небоскреба, стремительно скатились вниз по щекам.
– Уинти больше нет… Теперь мы снова одни против всех, и все же мы победим. Ведь правда, Грэхем?
Кто-то вежливо кашлянул у нее за спиной, информируя о своем присутствии. Паула оглянулась. Молодой врач, войдя в палату, старался привлечь ее внимание.
– Мисс Хоуп? Мне было очень горько услышать печальные новости о мистере Тауэре.
Она растерянно улыбнулась и принялась поспешно вытирать слезы.
– Я до сих пор не могу в это поверить, – честно призналась она.
– Вы еще находитесь в шоке. Обычно так бывает, – мягко произнес он с явным сочувствием.
Паула решила сменить тему:
– Как обстоят дела у мистера Овендена?
– Никак! Вернее, никаких перемен. Да их и не может быть. Его состояние стабильно, но он в глубокой коме. Боюсь, что так может продолжаться годами.
Он замолчал, но Паула поняла, что его интересует.
– Я единственная наследница мистера Тауэра. Пусть все остается как прежде.
– Мой долг предупредить вас, что перспективы не слишком обнадеживающие. У него наблюдается некоторая мозговая активность, но я больше чем уверен, что он никогда не придет в сознание. Вам обойдется в целое состояние…
– Это не имеет значения, – отрезала Паула.
– Что ж, ему… если можно так сказать, повезло.
Врач поглядел на несчастного Грэхема, потом вновь на Паулу. Он понял, что выразился весьма неудачно.
– Он единственный, кто у меня остался, – сказала она.
Разговаривая, Паула и доктор стояли спиной к кровати и не заметили, как пальцы Грэхема сжались и разжались, и это слабое движение повторилось несколько раз. Затем рука вновь застыла неподвижно, и больной вновь погрузился в абсолютный покой своей комы.
– Хватит с меня! Забудем о том, что ты там понаписал в своем бредовом сценарии, и ответь вразумительно лишь на один вопрос. "Рыба, выброшенная на сушу" – такова идея главного героя? Или нет?
Стены трейлера Хартфорда, в котором проводились производственные совещания, завибрировали от громового голоса Роберта. В робкого сценариста он вонзился, как кулак в живую плоть, после чего пару секунд царила полная тишина.
– Я думаю, Роберт прав, – сказала Зуки Марлоу, одновременно выставляя напоказ свои длинные ноги. Хартфорд обладал именем, приносящим доход, и постелью, в которой ей было приятно. Значит, он должен быть прав, даже когда совсем не прав.
– Хорошо, пусть… да, герой – "это рыба, вытащенная на сушу", но зачем же делать из него полного кретина и дремучего невежду? Если так, то он к концу начнет по суше плавать, будто никогда не слышал, что для этого есть гребаный океан.
Пальцы Роберта Хартфорда прекратили отбивать дробь по обложке сценария.
– Прошу не употреблять подобных слов в присутствии Зуки, – сказал он.
Упрек, произнесенный устами кинозвезды, пригвоздил несчастного сценариста к стулу. Он злился на себя за свою покорность, на них за то, что эти люди вытворяют с его сценарием, и еще на то, что не выиграл в государственной лотерее десяток миллионов и поэтому не может во всеуслышание сказать этим законченным идиотам, кто они есть на самом деле.
Режиссер, выступавший в роли рефери в споре, принял сторону заведомого победителя.
– Я склонен согласиться с Робертом и Зуки, – произнес он медленно, как если бы взвешивал все "за" и "против". – Можешь ли ты переписать сценарий в этом ключе?
Невысказанное им: "Если не сможешь, то мы найдем того, кто сможет", – ясно угадывалось и повисло как дамоклов меч.
– Да, конечно, я могу переписать все в этом ключе, и могу даже перевернуть все вверх тормашками и превратить в мюзикл или, если угодно, перенести действие в Древний Рим, но только сомневаюсь, что люди будут смотреть эту белиберду.
– Некоторые из присутствующих здесь знают, что люди хотят смотреть, а что нет, – немедленно парировал дерзкий выпад сценариста Роберт.
– Единственное, в чем я абсолютно уверен насчет будущего, это то, что, в сущности, непредсказуемо, особенно когда дело касается кино, – сказал сценарист. Он уже жалел, что из-за глупого идеализма выступил против всемогущей кинозвезды, но все же гнул свою линию.
Роберт Хартфорд воспринял слова сценариста на удивление спокойно. Во всяком случае, голос его был спокоен:
– Если ты в себе не сомневаешься, значит, убеждать тебя бесполезно.
Последовало долгое молчание.
– Тогда в отсутствие прямых указаний от всевышнего и отставив пока в сторону права, оговоренные в контракте, мы, вероятно, в нашем тесном кругу можем решить вопрос демократически, то есть большинством голосов.
Чуть заметный сарказм промелькнул в его последней фразе. Он бросил взгляд на Зуки, потом на режиссера.
– Роберт прав, – тотчас поддержала его партнерша по фильму.
На самом деле она считала, что прав автор, но в киноиндустрии надо уметь выбирать, под чью дудку плясать.