Оксана прислонилась к входной двери с видом каменной бабы, потопывала ногой, ждала, когда гостья уйдет. Соня прижимала к себе Олежку, гладила по голове, размышляла – неизвестно, захочет ли теперь Оксана считать ее Олежкиной родственницей.
-Левка внизу стоит. Он думал, что мы с тобой, как большие девочки, все сами решим и ты его простишь… – грустно улыбнулась Соня и зачем-то добавила: – Знаешь, Оксана, когда папа от нас ушел, я никак не могла понять, что я сделала плохого, что он не стал с нами жить. Я думала – сейчас я его встречу и скажу ему, что я больше не буду, и тогда он вернется. Только я не знала, где его искать. Я каждый день ездила по одной остановке на разных трамваях, чтобы… чтобы его встретить… А потом все прошло, совсем прошло, совсем… Это я говорю, чтобы… Это я не знаю, зачем говорю… Это я говорю, чтобы Олежка знал. Что все пройдет… потом…
Соня сильно зажмурилась и сжала губы, чтобы не заплакать, и все равно заплакала. Плакала и плакала, прижимая к себе Олежку, и не могла остановиться, и вместе с ней, тоненько подвывая, заплакал Олежка:
– Я не хочу… не хочу, не хочу… ездить на трамвае за своим папой…
Оксана выдернула Олежку из Сониных рук, вытолкнула Соню за дверь и коротко сказала вслед:
– Пусть поднимется. Посмотрим.
– Мама, прости его, – хором сказали Танечка и Олеж-ка. В Оксаниных глазах мелькнуло удовлетворение, словно она хотела это услышать и ждала, пока Олежка заплачет и они с Танечкой попросят ее, и тогда она сможет достойно уступить – РАДИ ДЕТЕЙ.
Соня быстро побежала вниз по лестнице, чувствуя себя обманщицей, мошенницей, лисой Алисой, улепетывающей от обманутого Буратино на Поле чудес… Ей было так стыдно и гадко, словно она специально заплакала, словно она расчетливо манипулировала несчастной Оксаной, а сама тайком оправдывала Левку и считала Оксанины страдания страданиями второго сорта. Бедная Оксана, жизнь к ней несправедлива – она все делает правильно, а ее не жалко. Жалеют других. Бедный наш Левка, Левочка…
…Подъезд темный, грязный, разрисованные стены, обломанные поручни, затхлый запах, лифт как-то страшно расположен – за углом. Нет, ну если без эмоций, – и ничего, живут люди, и счастливы, потому что не в подъездах счастье.
Соня представила, как Левочка, ее блестящий братик, после душной ссоры с Оксаной выбегает и стоит тут, у подъезда, в тапочках, смотрит на пустырь, курит под упавшей беседкой, а потом возвращается и ложится на продавленный диван лицом к стенке… Бедный наш Левка, Левочка…
Разве Оксана не знает, что человек, раз изменивший, будет изменять всегда? Делает вид, что мирится с его изменами ради детей, а на самом деле просто хочет быть замужем. Бедный наш Левка, Левочка…
– Соня? Ну что? – шагнул из темноты Левка.
– Скажи мне, гадкий старикашка, зачем ты порнушку в дом приносишь? Фотографии голых любовниц зачем?!
– Ты с ума сошла, какая порнушка?! Мы просто целуемся у Игоря на кухне… а она в расстегнутой кофте, потому что жарко.
– О господи… – растерянно прошептала Соня, – нужно было не давать тебе в детстве варенья..
Левка усадил Соню в машину и наклонился поцеловать.
– Ты не понимаешь… У меня любовь, Сонечка. Имею я право?..
– Не имеешь, – твердо ответила Соня, – иди домой, пока она не передумала…
– Точно не имею?
– Точно.
– Бегу.
…Бедный Левка, Левочка… Левку все любили, Левку нельзя было не любить, такой он был золотой мальчик. И начинал он как золотой мальчик – сразу после филфака работал за границей, невиданная тогда удача, обещавшая чудную карьеру, не карьеру, а загляденье. Вернулся домой весь в джинсовом, как ковбой Мальборо, и в начале перестройки сразу же удачно попал в западную фирму, затем в другую, – в только что приходящих на российский рынок западных фирмах оценили Левкину внешность и Левкин почти что западный лоск А потом все пошло на спад – какие-то другие нужны были зубы и когти, не такие, как имелись у Левки, зубки и ноготочки. И закончилось почти стыдной должностью в неубедительной западной фирме, вместе с которой Левка вечно находился под угрозой слияния, поглощения, банкротства. В общем, был золотой мальчик, а стал – вид менеджер, подвид менеджер, ареал обитания офис, зарплата недостаточная для пропитания, опасность постоянная – не сольют, так поглотят.
Сонин муж легко мог бы помочь Сониному брату, и с квартирой мог бы помочь, и с работой. Если бы захотел, конечно.
Головин называл Левку "этот презерватив", только грубее. Левка называл Сониного мужа "этот придурок". И так глупо, по-детски это звучало, потому что меньше всего Головин походил на придурка. Тем более, кто Головин, а кто Левка. …Хотя придурком можно кого хочешь назвать, такое это удобное слово, – да пусть он кто угодно, хоть президент, но по мне он придурок, такое мое субъективное мнение, и все тут.
Головин говорил, что он никогда не будет помогать "этому презервативу". Левка говорил, что он никогда не будет иметь дела с "этим придурком". И все из-за денег.
Когда-то давно Сонин муж и Сонин брат, не распознав еще, что один из них "презерватив", а другой "придурок", почти приятельствовали и даже по-родственному начали какой-то совместный бизнес. Для Головина это был не единственный и не главный бизнес, для Левки это был бизнес единственный и главный, но такой скучный – товар, таможня, склад, счета… Левка в суматохе дел про бизнес позабыл, и товар, таможенные декларации, складские помещения и счета, порученные ему Головиным, так и не встретились между собой во времени и в пространстве. В общем, бизнес не вышел, деньги пропали.
Дальше какая-то несуразность, загадка. Головин много раз терял деньги, но ни с кем не расставался врагами, – всегда прощал, считая, что даже с точки зрения бизнеса разумнее сохранить хорошие отношения. Левка тоже много раз терял деньги и тоже ни с кем не расставался врагами, – его всегда прощали. Здесь же, оказалось, оба только и ждали повода для хорошей ссоры навсегда, и что было истинной причиной такой их дрожащей ненависти друг к другу, таких коммунальных страстей, неизвестно…
Может быть, Головин ревновал Соню к брату, которому была открыта та часть ее души, куда ему никогда не было доступа?.. Но зачем ему какие-то непонятные части Сониной души? Тогда так – Левка подсознательно испытывал к маленькой сестричке Сонечке преступную страсть и ревновал ее к мужу. Но он ничего подобного не испытывал.
В любом случае, причиной были не деньги. Скорее всего, причина была вот какая: один из них был "презерватив", а другой "придурок".
Лифт, как обычно, застрял на третьем этаже, и Левка, задыхаясь, бежал на восьмой этаж, восемь раз пообещав себе бросить курить. И теперь он стоял у своей двери с затертым номером 137, между соседскими ящиками с картошкой и старой обувью, стоял и медлил – хотел прежде отдышаться и… и решить.
Он был готов ко всему – и просить прощения, и дать отпор, как в детстве, когда обнаруживалось, что он один съел все варенье. Но сейчас, вдыхая затхлые запахи чужого неопрятного быта, Левка вдруг поклялся сам себе, чуть ли не вслух, торжественно, – все прекратить, навсегда прекратить, никогда больше не видеть ее, свою разноцветную девушку, похожую на встрепанную курочку. И это было – облегчение и даже счастье. Почему? Да потому, что ему сорок и у него семья. Потому что любой брак предполагает столько же хорошего, сколько и плохого. Например, есть душевная близость, но зато проблемы в сексе. Или наоборот, потрясающий секс и крепкое хозяйство, но нет общих друзей и кто-то один жадина и все время ворчит. Или визжит. Или нет ничего, ни душевной близости, ни общих друзей, ни секса, зато есть Олеж-ка, Танечка.
Как облегчает личную жизнь мобильный телефон – можно осуществить свое решение прямо здесь, прямо сейчас. Левка отошел от двери и присел на стоящие в углу сломанные Олежкины санки. Санки давно уже не были нужны, но Оксана не разрешала ничего выбрасывать.
– Где я? Я дома… Ну, хочешь, считай, что я трус, подлец, предатель, – тихо сказал Левка. – Нет, это не значит, что у нас с тобой все. Завтра увидимся? Да, где обычно. Целую тебя, солнышко. Я тебя люблю.
Он вдруг почувствовал страшную усталость – сорок лет не так уж мало для героя-любовника. Если быть точным, сорок два. Нажать на звонок или открыть ключом? Он с отвращением посмотрел на свой букетик, дешевый и уродливый, расправил зеленые шарики, похожие на капустные кочаны, вытянул из середины букета игривую, закрученную спиралью травинку и нажал на кнопку звонка. Больше никогда. Никого и никогда, не считая просто девушек, хороших и разных.
– Прости меня, я тебя люблю, – сказал Левка в дверях и протянул Оксане свой помятый садово-огородный букетик.
Оксана пожала плечами, молча посторонилась, пропуская бросившегося к нему Олежку, и ушла в глубь квартиры.