Выводила каждую фамилию медленно, пока выводила одну, вспоминала другую; занятие становилось похожим на игру в слова. Потом ей захотелось вторую колоночку сравнять с первой, и ей не хватало для этого трех фамилий, одну кое-как нашла, но две другие так и остались не заполненными. Всех сразу кончать, конечно, не стоит, но и не с такой целью составила она список. Люди будут уничтожаться по мере государственной потребности в их смерти, по мере того, как будет накаляться ситуация, и с учетом их роли в нагнетании жара. Не один вечер просиживает она за секретером над списком, делает напротив фамилий галочки, пометки свинцовым карандашом, обводит цифры кружочками, подчеркивает первые буквы имен. Каждый значок должен означать какую-то ее мысль, какое-то движение души, отношение к ликвидируемому. За эти дни список сильно загрязнился, его не так легко теперь читать, разбирается в нем один автор. Если угодно, список сам по себе уже акт мести, достаточной для нее, чтобы чувствовать себя отомщенной, по крайней мере, на одну треть.
Власть серьезно укрепляется без особых трудностей и даже особой деятельности с ее стороны, почти шутя. Но не театральное ли представление разыгрывается тут перед ней в виде преданности и поклонения? После долгих размышлений решается ликвидировать первых двух по списку. Агенты рыщут и нигде не могут найти. Одного, самого нерадивого, пришлось выпороть и уволить. Значит, скрылись. Уже решительней берет мятый листок, зло стреляет по нему глазами: тогда этих, ответят и за товарищей и за себя. Но время потеряно, и из пятерых находят лишь одного, которого и приканчивают на месте, якобы в уличной драке. Карать некого, ее список камуфляж, те, кого ненавидела, не захотели ждать ее царской милости, сами спаслись.
Про убийство старейшин известно всем и среди готов и среди римлян. Самые мудрые ведут себя достойно, по-прежнему не обнаруживают того, что знают, их мнение ей неизвестно: даже за глаза не обсуждают и не дискутируют. Страх, если он есть, тоже скрыт за оболочкой достоинства и непроницаемой доброжелательности. Людишки поглупее, послабее сильно суетятся, сильно трусят, на них жалко смотреть. Не оказаться под наблюдением - вот их основное кредо, основной нехитрый лейтмотивчик всего их поведения, оказаться под подозрением - самое страшное, что может быть. Все ближе и ближе льнут они к ней, дескать, ближайшего не бьет, ближайший на виду, подхалимскими рожами подлизываются и устилаются.
Каждый опасается отстоять далеко, на дальнего легко свалить ближнему, дальний может не иметь возможности для оправданий, может вовремя не вызвать сочувствия как человек и пасть как манекен. Около нее теснятся, квохчут, капают, в конце концов ей надоедает разбираться в их пакостничестве. Третья категория лиц - совсем зайцы, их тактика - не попадаться на глаза, они вполне благонадежны, как она считает, но трусливы до непорядочности. Чуть кровью запахло рядом, им уже кажется, будто им пустили, будто она сочится из них. Не быть замешанными ни в каком деле, от всего открещиваются, отмежевываются, как от проказы, повышений, продвижений по службе боятся и отказываются от карьеры, ссылаясь на многочисленные болезни, чуть остаются на виду, голенькими, неприкрытыми, чуть затихает вокруг них, и люди ждут их веских слов, теряются совершенно, в муках давятся собственными словами - ораторы немощи и позора.
Хорошую она им всем устроила парилку, однако. Теперь бегают и трясут своей преданностью "родной Амалазунте", чтоб эта преданность была отовсюду видна, а то, не дай бог, не заметит, орут, перебивая друг друга, кто громче, или молчат, кто тише. Но вот серьезный недостаток: парилка сама по себе хорошая, а пользы от нее мало. Карьеристов и подхалимов развелось больше, чем собак, а враги не выявлены, не пойманы, скрылись, отсиживаются и выжидают, когда напасть. Никудышный поворот дела. К тому же она может обманываться насчет того, как поведут себя те, которые сегодня громче всех орут ей "ура", завтра. Она отпихивает всех от себя, проводит разделительную черту, равняет всех по ней, попробуй перешагни, так легче вглядеться в лица. Составляет новый список, не проскрипционный, для одной себя, в одну колонку, на широких полях напротив каждой фамилии ставит наиболее существенные и небанальные отличительные черты признаки каждого: а) как лица в должности, б) как человека. Теперь они у нее все на виду, на ладони.
Ладонь заворачивается, сжимается в кулачок. В кулачке человеческая мушка ползает и скребется, подносит его к уху - шуршание громкое, как от телеги, отодвигает от уха, вытягивает руку - ничего не слышно, даже дави -ни звука, только лапки об ладонь цепляются. Приятно, и соблазн велик, но она хочет быть справедливой и ничего не делает зря, однако вернуть себе прежнюю справедливость, прежней способности к справедливости уже не может. Кровь ударяет ей в нос, подхалимство, низкопоклонничество пожинают свои развратительные плоды. То одного, то другого нет и больше не будет никогда. Советники считают: он многого не стоил, врут, держатся за штаны, к ней приходит раскаяние, зря погублен человек. Кто же знал? Кто их всех поймет, кто они такие на самом деле. Преданные слова - маски, надо сорвать маски, а маски срываются вместе с кожей. Вот так: хватается будто за маску, а срывает настоящую кожу. Значит, не маска была. Только теперь и ясно, что не маска, пораньше бы знать.
Раскаяние подтачивает уверенность, неуверенность логически приводит к лабильности, изменчивости, суетливости, дерганности. Она принимает и отменяет решения, уже принятые и казавшиеся всем каноническими, легко на глазах у всех бьет по роже святыню, с такими трудами созданную ею - себя саму. "Нет, нет, так не пойдет, надо пересмотреть. Мало ли что я говорила, думайте своим умом. По-моему, надо вот так, хотя не уверена". Чиновник, естественно, а панике. Его стереотип мышления не позволяет ему принимать ее слова за чистую монету, и он начинает отчаянно лавировать в таком сложном лабиринте предположений, что вот уже готов спятить.
Какая муха ее укусила? Или она уже настолько терпеть не может собственных чиновников-прохиндеев и берется заниматься их перевоспитанием, или полное отсутствие ограничений и сдерживающих факторов пошли во вред ее характеру, который размагнитился. Скорее всего, последнее. Длительное противостояние готской оппозиции, то явной, то тайной, то почти подчиняющейся, то вновь поднимающей голову и способной взять власть, выработало в ней определенную конкурентность, жизнестойкость, способность быть "не хуже" и находиться всегда в форме.
Если Амалазунта - газ, то оппозиция - крышка, не дававшая этому газу всюду распространиться, поддерживавшая его в сильной концентрации. Газ вышиб пробку, вытек, рассеялся; Амалазунта сама себя убила, убив старейшин. Противостояние, равновесие сил, состояние, державшее ее в постоянном напряжении, нарушено. Ей не с кем бороться, некого давить, та почва, которая вскормила ее как политика, ушла из-под ног, она деградирует как политик. Обычная концовка карьеры. Ей слишком легко теперь, и она зарвалась, потеряв чувство ответственности перед подданными, перед историей за свои действия. У нее и раньше это чувство находилось под большим влиянием ее крайнего субъективизма, а теперь и вовсе залезло, спряталось под него.
Типичный восточный тиранчик на итальянском престоле, считающий, что солнце светит только потому, что он сам того хочет,- вот кто она такая в эти месяцы своей безраздельной, беспредельной власти. Черепа больше не летят - тихо, где-то далеко, как мыши, шуршат заговорщики, остатки тех, ушедших в подполье,- чудится ей, но никаких доказательств не представлено налицо. Остается только настороженно прислушиваться к мышиным шорохам, менять наживку на крючке и смазывать, чтоб не поржавели, пружины мышеловки. До белого каления доведет ее эта братия. Темная, невежественная, необразованная, не знающая твердо, что она хочет, и не выдвигающая никакой политической программы, кроме туманного самостоятельного развития, подкрепленного самоуверенным "чужого нам не надо", шарага шуршит, гложет, грызет и с удивительной настойчивостью проводит свой задрипанный курс на самость. Берут измором. Врагов нет, и враги есть. Ни одного рядом и всюду, всюду.
Рано или поздно они убедятся в том, что сваляли дурака, но не предоставить же им для эксперимента целое государство. Это не тесто на кухне, которое можно выбросить, если оно не взошло. А они, наверное, думают: тесто. Дряни, упрямцы паршивые. Давить таких.
Готы не цивилизованная нация и никогда ей не станут. Они вышли из леса, из пещер, из берлог: каких-то сто лет назад - каких сто?- она девчонкой еще застала, ходили в медвежьих шкурах, пили сырую кровь из вен, ели с ножа, жили в групповом браке: в открытую, средь бела дня, несколько мужчин и несколько женщин, в одной куче друг на друге. Такого развития они хотят, о таком развитии, называя его подлинным и национальным, они мечтают в своих мышиных норах?