Она просит их беречь себя. Не маленькие - говорят,- опасность понимают. Вся жизнь прожита в опасностях. Это другая опасность - хуже, больше. Говорит со страстью в голосе: тут запросто, если не поостеречься, можно свернуть себе шею. Не так много она имеет преданных людей, чтобы рисковать ими. Молчат, тронуты, прожевывают, шевелят усами.
Теперь остается ждать, сидеть сложа руки, бегать по дворцу, выезжать на улицы, общаться с народом, присутствовать в храмах при богослужениях, но при этом чем бы ни заниматься, делать только одно дело - дело ожидания. От нее больше ничего не зависит. Все зависимое от нее реализовано. Разработан общий стратегический план - раз, подобраны надежные люди - два, людям втолкованы их задачи - три, у людей не спинах ключиком, как у механических игрушек, заведен завод - четыре, теперь они движутся, вертят головками, машут ножками, ручками, как могут, насколько хватит в них этого завода, исполняют волю вдали от нее, на недосягаемых расстояниях, вне видимости, вне управляемости. Игрушечки сами, игрушечное дело, на самой большой карте - едва заметные точки, черточки. Амалазунта - точка, но с кружочком, где кружочек ее дворец, ее гнездо; корабль со всем золотом королевства - щепочка. Все мало, ничтожно, почти ирреально, от переживаний, ожиданий и под спудом их как бы перестает существовать во плоти, в материи.
Первое известие: корабль встал на якорь в Эпидамне, команда гуляет в порту, капитан с помощником по очереди несут караульную службу. Она представляет себе их жизнь там, разутую, раздетую, разгильдяйскую жизнь - лучшую для оболтусов, таких, как они. Метут пыль на незнакомых улицах, испытывают старые ощущения на новых девочках. Матросня заслужила и пользуется своей заслугой, как наградой. Амалазунта не торопится в Эпидамн, к своей родной матросне, в дом, приготовленный Юстинианом. Она еще не все потеряла тут, на италийской земле, и ждет, когда потеряет. Каждый стук охраны в дверь, каждый энергичный шаг в покоях, во дворце заставляет ее собраться, подготовиться к новому известию и действовать в зависимости от того, каким оно окажется.
Амалазунта еще ни разу в жизни так не зависела не от себя, как теперь. Собраны личные драгоценности - они у нее всегда в шкатулке, личные вещи, модный, хотя и не очень обширный гардероб - все мобильно, в одном месте, уже перетянуто в тюки, сложено в коробки. Носильщики-рабы спят стоя в помещениях челяди, в хлеву - мулы, откормленные, предназначенные для поездки, носилки с балдахином, но не парадные, а скромные, нищенские носилки, чтоб внимания к себе не привлекать, наготове; в порту триера с экипажем, экипаж неукоснительно эти дни соблюдает сухой закон, каждый напившийся или выпивший немедленно рассчитывается, а на его место берется новый, на вид трезвый - безработных в порту хватает. Одно известие - и она поедет, одно известие - и останется. Много думала, много смотрела в окно, на залив, изматывала нервы в борьбе с объективным временем.
Однажды пришли двое, судя по виду, издалека. На них живого места не было, не говоря о грязи, покрывающей их с головы до пят. Пещерные люди, ей-ей. Какие-то выползни, каменный век, дети Адама, прожившие 800 лет, заснувшие на тысячу летаргическим сном и ожившие вновь.
Бороды в болотной траве, ноги босы, избиты, ногти с больших пальцев сорваны у одного и торчит грязно-красное мясо, у второго нет порток - одна длинная рубаха свисает бахромой, сквозь разрывы бахромы грозит выглянуть достоинство. Какие-то козлы, какие-то животные, форменное скотство. Из-под рубахи торчат волосатые ноги, синие, в пупырышках с многочисленными ссадинами, кровоподтеками. На физиономиях по паре шрамов. На втором портки есть и в пригодном (от пояса до колен) состоянии, но нет рубахи, вместо рубахи с шеи свисают какие-то шкурки, постромки и веревки, едва прикрывая соски и отменную мускулатуру. Могли бы объединить наряд и делегировать одного, но приперлись вдвоем. У того, который в рубахе, за спиной мешок, грубый мешок, сплетенный из тонких лиан, а внутри него еще один - льняной. Оба твердые, покрытые толстой коркой оранжевой глины. Тот, который в штанах, поддерживает мешки снизу за уголки.
Четыре часа утра, во дворце все спят, даже солдаты кемарят на постах и покачиваются. Ворота наглухо закрыты, бьют в них рукоятями мечей. Солдат, храбрый парень, видевший кровь, войну, пятится в испуге, закрывает смотровую дырку. Ему кажется, ему мерещится. Протирает глаза, щиплется, открывает оконце - стоят: древние иудеи, Моисеевы слуги, во имя веры перебившие жен, отцов и братьев, пришельцы с того света. Солдат не пререкается, не спорит, не высказывает суждений. Ему знаком напряженный режим последних дней, и, с деревянной головой, действует по инструкциям. Следует обычная процедура: будят служанку, служанку-министра (особо доверенное лицо!), служанку-наместницу.
- А?! Что? - Амалазунта, нагая, как она есть, трет припухшие глаза.
Ей подают умыться, ее расчесывают, растирают маслами, благовониями, набрасывают тунику на плечи. Через ряд комнат несет свое утреннее благоухание, мелькают из-под туники белые сандалии, обнимающие ремешками щиколотки. Почти натыкается на оборванцев, невольно пятится, не может сказать им слова. Стража, отослана, она не велела никому себя сопровождать, они одни, никого нет, дворец пуст на десятки метров вокруг них. Тихо кивает им головой. Который без порток - снимает с себя мешок, опускается над ним - это и поклон и функциональные действия, развязывает тесьму, но не может развязать, режет ее ножом.
Амалазунта делает еще шаг назад, подносит к горлу руки, глотает, смотрит дальше. Мешок развязан, с хрустом растянуты края. Который без рубахи, берет его за один край, без штанов - за другой, переворачивают; затвердевший мешок колом стоит на полу, открытой частью книзу; встряхивают, бьют об пол, приподнимают - ничего не вылетело. Без порток нагибается и лезет в него рукой, скребет и загребает там, вынимает руку, снова берет за край, вдвоем встряхивают и бьют, пхают ногами. Поднимают - на полу груда черно-красного цвета, понять трудно. Из груды торчит чей-то нос - голова! одна, вторая, третья... Головы сплелись волосами, бородами, слиплись сгустками крови, словно клеем, растаскивают в разные стороны. Выбрали из кучи одну, вторую, третью - три.
Самодеятельность, она не просила. Ужас и раздражение мешают радости и ликованию. Ну и подарочек: с какого деревца?
- Откуда штуковины?
- Терпение. Сейчас увидите. Нельзя ли воды?
Кивает головой: можно воды. Там амфора и блюдо. Один поплелся, принес. Голову посадили в таз и окачивают сверху, ладонями трут ей лицо, убирают со лба волосы, вымывают грязь из глаз.
- Они у нас грязненькие, давно не умывались они у нас. Сейчас мы их умоем, поухаживаем уж.- Моют по очереди штуки, выстраивают в одну линию на полу, шеями вниз. - Ну как, нравится?
Теперь она узнает их, всех троих, фальсификации нет, не из глины-из человеческого мяса, не театральная бутафория - настоящие. Сколько лет напряженной вражды, хриплых криков в доказательство своей правоты, головоломок, усилий, направленных на пробивание природной готской железной твердости, страхов за себя, уже без всякого общего дела, без всяких идей, их носы, их губы - перед ней, у ее ног. Их можно пинать, они будут катиться, пинать по всей этой комнате, по диагонали, она представила, как эти люди уже расставлены и пасуют друг другу. Хорошо, очень хорошо. Интересно, какие теперь там мыслишки. Никаких, окаменело серое мозговое вещество. Оно и у живых было слишком твердым для нормальных людей, а теперь и вовсе, наверное, мрамор с Парфенона. Насмотрелась, натешила свою мстительность.
- Довольно, убирайте. В мешок и в Тибр, ночью вынесете, сбросите на самую середину. А где остальные?
Стоят, потупились: сколько есть, все тут.
Было семеро, ей необходимо знать, где остальные, куда делись остальные. Потупились еще сильнее. Им достается не только вся милость, но и весь гнев, неизвестно, чего больше.
- Остальных нет, госпожа.
Не понимает. Куда могли деться, не понимает,- Совсем нет?
- Так точно, госпожа, совсем.
Что? За три каких-то башки она отдала пятерых лучших своих людей.
За лучших приходится платить лучшими - следует смиренное возражение.
Ерунда. Если б они не связывались с головами (не к чему их было рубить), они не заплатили бы такой ценой.
- А доказательства?
- Самодеятельность, она не требовала никаких доказательств. Сделали и - домой, достаточно одного честного слова.
- Они клятву дали.
- Никакой такой клятвы она не требовала с них,- головы переть.
- Они себе ее дали.
- Ах, себе! А о ней, значит, не подумали, - О ней, прежде всего и всегда только о ней. Хорошо, довольно. Теперь они помоются в бане, им приготовят комнаты, как следует поедят, еду принесут в комнаты, получат деньги, деньги тоже принесут, землю в Этрурии и много рабов. Она глубоко благодарна им. Все, могут идти. Провожает глазами, идет в свой будуар, слушает божественное пение птах, кормит, целует в лобик.
Она выиграла главный, переломный этап борьбы за власть, за единоличное правление. Теперь, пожалуй, никто не сунется, никто не осмелится, смирненькие все будут ходить, дроби с единым знаменателем. Составляет проскрипционный список, в первых рядах самые отъявленные мошенники, ее злопыхатели, список получился не длинным, но в две колоночки на широком листе. Приблизительно в первой - первоочередные, их записывала быстро, не думая, брызгая тушью, небрежно, на аккуратную запись просто не хватало терпения. Над второй колоночкой ломала голову, мусолила острую палочку, вспоминала случайно пойманные косые взгляды еще в те времена, когда ее власть была неограниченной и держалась на авторитете отца и растущего сына, тогда еще не потерянного для нее.