Нет, он их не уличает, он просто дает понять, как шатко их положение, и обвинение всегда найдется любое, стоит им где-нибудь дать маху. Никто не станет судить их за то, в чем они действительно окажутся виноватыми,- пусть не рассчитывают на такое счастье. За мелкое хулиганство их распнут, как за поджог, а за воровство повесят, как за изнасилование, в переносном смысле, разумеется. Петр собрался с силами и в тишине пошел канатоходцем над пиками.
- Дело вовсе не так, как ты: говоришь, о вождь готов, и ты не можешь сделать виновными в тяжких преступлениях послов, выдвигая против них столь неразумные предлоги. Послу, которому нельзя получить глоток воды без согласия тех, которые его стерегут, сделаться любовником не так-то легко при всем его желании. За те же речи, которые он может сказать, выслушав их от того, кто его послал, вину, конечно, нести должен не он, если они окажутся не очень приятными, но это обвинение следует по справедливости предъявить тому, кто велел ему их передать; долг посла заключается только в том, чтобы выполнить поручение. Так что мы скажем вам все, что мы слыхали от императора и с чем мы были им посланы; ты же выслушай это с полным спокойствием, так как если ты придешь в волнение, тебе придется совершить преступление против личности послов. Итак, уже время тебе добровольно выполнить то, о чем ты договорился с императором. За этим только мы и пришли. Письмо, которое он тебе написал, ты уже получил от нас; послание же, с которым он обращается к первым лицам среди готов, мы никому не отдадим, кроме них самих.
На самом высоком месте, когда вперед ступить страшно, подобный выкрутас - сальто. Заигрывание с готами против Теодата - почти безумство. Если Теодат пнул, готы пнут тем более. И все-таки какой-то извращенный расчет в этом был. Действительно, когда едва стоишь на ногах, приходится иногда подпрыгнуть и перевернуться в воздухе. Готы заинтригованы. Требуют послов читать вслух, а Теодата - разрешить читать. Поворот, прямо скажем, неожиданный. Теодат не мог предположить, что Юстиниан поведет себя так странно, и сильно взволнован. Песенка послов, бесспорно, спета, мальчики свернут себе шею, и не по чьей-нибудь - по своей собственной вине. - Пусть читают.
"Нашей заботой является принять вас в состав нашего государства, конечно, так, чтобы это доставило вам удовольствие. Вы придете к нам не для того, чтобы быть униженными, но чтобы сделаться еще более важными. Ведь мы приглашаем вас не с тем, чтобы вы соединились с людьми чуждого для вас образа жизни и приняли обычаи, не известные готам, но чтобы вы вернулись к тем, которые были вашими друзьями и с которыми на некоторое время вам пришлось расстаться..."
Готы возмущены, поднимают хай. Им предлагают предательство по отношению к собственной свободе и свободе вообще. Предательство по отношению к самому слову "свобода", если оно еще есть, Юстиниан мыслит давними категориями, он слишком хороший историк, чтобы жить всецело нынешним днем. В его уме события, когда он еще под стол пешком ходил, а то и вовсе ел через пупок в утробе, ярче событий десятилетней-пятилетней давности. Готская история за это время сумела пойти по такому пути, с которого ее уже не повернуть вспять. Они понимают: они заехали, увязли, скисли, но и назад идти после того, как с такой скоростью неслись вперед, невозможно ни морально ни физически... Когда они под флагами Теодориха завоевали Италию для Византии, они завоевали ее для себя. Вот тогда-то она еще могла быть передана Византии и византийские экономические отношения, как и византийская политическая система, были еще возможны, но теперь уже нет. Юстиниан, возможно, мыслит иными категориями, для него люди, идеи, режимы всего лишь фишки, которые можно переставлять вперед и назад, важно делать ходы во все стороны, вся активная мировая история при таком способе мышления умещается на письменном столе в виде игральной доски - его дело. Для них, деятелей не абстрактной, а конкретной, живой истории их дней, которая сокращается временными рамками и масштабами, зато вырастает объемами и может существовать уже не на столе, а на своем законном единственном месте - земле,- так для них никакие ходы фишками, тем более назад, невозможны.
Они не игроки, игроками никогда не будут - слишком велико для них поле игры - вся Южная Европа. Юстиниан - другое дело, о том, какой ему рисуется земля с его космических высот, можно только догадываться. Он как политик вырос из игрушек, мальчиком очень их любил, а когда подрос, стал искать достойную замену и нашел ее - политику, живых людишек. Если его запоздалые поползновения не прекратятся и приведут от инцидентов на границе и в пограничных зонах к войне, готы ответят на них одним - войной. Напрасно Юстиниан рисует им горы из льгот и привилегий, между строчек намекая на не совсем, может быть, удачный государственный строй их страны. Какой бы он ни был, он в любом случае лучше Юстинианова с наместником. Кто им византийский император - родной отец? Тогда отчего такие заботы и не подозрительны ли они? Искать себе каких-то улучшений силами Востока навряд ли возможно, еще куда ни шло поспекулировать на них перед Теодатом, но такая спекуляция тоже может плохо кончиться. Скорее всего, гнать, гнать и гнать всякие предложения из Азии, они все коварны, все - приманка, Все - грубое вмешательство в их внутренние дела. А с Теодатом, если он зарвется, справиться самим. Никто еще не оценил того пути, по которому они пошли после Теодориха, но это был собственный путь, он дал им самость, дал им гордость, и, даже если они зашли не туда (смутное сознание не дает покоя), они счастливы: им выпало на долю быть раскаленной лавой этого времени. И с залихватской удалью, опустошая все и горя внутри, они потекут туда, куда метит их сила вулкана, насколько хватит ее, пока не остынут, видя только конкретный день, не вглядываясь в будущее. За что боролись? За что боролись, на то и напоролись. В истории не перехаживают, брат-император. О будущем позаботятся другие, когда встанут перед будущим, как перед барьером, они отыщут место, куда всаживать дротик. С послами больше не рассусоливают. Арестованы, посажены под замок.
Византийский император узнал о поражении под Салоной; в Эпидамн, где дворец, не дождавшийся Амалазунты, послан полководец Константиан. Он должен собрать пограничные войска, деформировать их наемниками и с теми силами, которые у него будут, обрушиться на Салону и вернуть Далмацию Византии. В намеченной кампании не признается никаких объективных обстоятельств. Так и нужно руководить - волевым, требовательным жестом, одним взмахом руки. Император не собирается вникать в мелочи, не собирается допытываться через разведку, сколько на границе сосредоточено войск, а сколько из них боеспособны, каким количеством судов располагает боевой флот на севере, а сколько еще можно зафрахтовать, будет ли сопутствовать ветер или придется грести ему навстречу, ломая весла, каковы силы готов в Салоне и идет ли к ним помощь. Все вопросы, над которыми будет биться командующий, а скорее, его помощники, в голове императора занимают место не больше одной корпускулы. Перед ним Константиан, который сейчас в кабинете представляет собой перед императором все восточное побережье Адриатического моря, весь флот, все войска с их знаменами и командирами, необходимую теперь, как воздух, победу, иначе этот человек бы просто не был Константианом, полководцем, а всего лишь где-нибудь горшечником обжигал горшки. Денег император тоже не даст. У Константиана есть свои деньги, заплатит солдатам, потом возьмет добычу... никакой добычи не брать у римского населения, готское тоже необходимо склонить в свою сторону - деньги солдатам после кампании выплатит сам император. Но начнет ее Константиан на свои деньги. Таким образом, Константиан - не только голова, армия и флот, но и средства войны. А наградой будет то, что он давно имеет: почет и слава, должность начальника императорских конюшен, звание консула. Самый надежный и испытанный способ повелевать людьми - повелевать ими так. Константиан должен воевать с полным напряжением, не только понимая ответственность, но и благодаря, оплачивая многочисленные и щедрые авансы, данные ему когда-то. Выкормыш будет стараться. Повелитель всех - раб одного.