Драка еще вовсю, а те из готов, которые стояли нетронутыми, неперемешанными рядами, вдруг стали отступать к лагерю, так и не вступив в бой, бросив своих дерущихся товарищей. Бешеный Мунд совсем озверел. Вырвался откуда-то, из-за какой-то кучи, из-под груды тел, весь скользкий, мокрый, словно новорожденный, бросился за отступающими, бежал сзади них, среди них, убивая на бегу, отводил душу. Когда увидели, что он один, все-таки какой-то храбрец вогнал ему в бедро свое копье. Мунд упал на колени, ухватил копье и пытался встать, но оно не выдергивалось, проклятое. Мунд расшатывал его в ране, описывая древком в воздухе круги, ругался, плевался и досадовал. Отупевший от событий дня, он вел себя вполне по-человечески, в качестве человека, живущего вполне нормально и рассчитывающего жить долго, выражал сильное недовольство малостью, пустяком, как ему казалось. Он был в шоке, поэтому и вел себя, и думал, как нормальный, шок не давал ему прозреть. Копье зашло неглубоко и было выдернуто из бедра с остатками мяса в зазубринах наконечника, но Мунд не смог больше встать и сильно удивился. Еще сильнее он удивился, когда кто-то подошел к нему вплотную, нисколько не опасаясь, почти уперся коленками ему в лицо и рассек мечом плечо и ключицу. Мунд сам делал это десятки раз: рассекал сверху у лежащего внизу и плечо и ключицу, прорубаясь в легкое, но не знал, как это бывает, а теперь узнал. Теперь, уплывая в лодке Харона, он все знал, умный, профессиональный солдат-трудяга Мунд.
Битва закончилась ничем, подобно многим битвам своего времени. Тот, кто храбро дрался, погиб, тот, кто остался цел, даже не перекрестил с врагом меча. В ней трус похоронил героя, трус сжег героя на погребальном костре. Обе стороны потеряли почти всех своих командиров: бездарнейшие оказались на первых ролях, кричали перед строем, командовали парадом; численность и тех и других сократилась на одну треть, боевой дух-вдвое. Византийцы оставили Салону, а потом вовсе ушли из Далмации. По извилистой, далеко не гладкой дороге полз какой-то змеиный скелет длиною в несколько миль. Готы преследовать отказались. Справили новоселье в брошенных заставах и крепостях, Салону не заняли: побоялись провизантийски настроенного местного населения, ночной резни. Теодату же доложили о победе грандиознейшей, небывалой. Голос льстеца и угодника настолько побеждал в каждом, даже честном, человеке, а необходимый патриотизм-обязанность так брал его за грудки, что Вранье росло, будто на дрожжах, и в Равенне не смогло даже поместиться в емком, выстроенном специально для него королевском дворце. Теодат особенно и не доискивался. Византийцы бежали без штанов, доблестная конница готов их преследовала, колола копьями спины, насаживала тела на веретела - щедро дарила беглецам их беглецкую участь получить невидимый удар по затылку; в живых мало кто остался. Армия-победительница заняла все бывшие оборонительные пункты врага и входит в Салону - докладывалось Теодату. Царь верил, смеялся, бурно себя вел, депрессии как не бывало. Свое мужество, завоеванное гибелью готских солдат, он праздновал как свое рождение.
Велел вызвать послов. Послы пришли, Петр и Афанасий. С трудом, но скрыл радость, принял прежний удрученный, с комическим оттенком вид. Взял письмо Юстиниана, начал читать: "Давно уже, по слухам, я считал тебя человеком разумным, теперь же я убедился в этом на опыте, видя, что ты решил не кидаться очертя голову во все крайности войны. Некоторые уже испытали такую превратность судьбы, обманувшись в своих величайших надеждах. (Хмыкнул.) И ты никогда не раскаешься, что вместо врагов ты сделал нас своими друзьями. Ты будешь иметь все то, что ты просишь от нас; кроме того, ты получишь все высокие звания в римском государстве. В данный момент я посылаю к тебе Афанасия и Петра, чтобы было положено твердое основание нашему взаимному договору. А вскоре к тебе прибудет и Велизарий, чтобы завершить все то, о чем мы с тобой договорились".
Теодат оглядел Афанасия и Петра. Начал осмотр с башмаков, задумался на пояснице, продолжил, дошел до груди, опять опустил вниз и пошарил по бокам, окинул лица. Захотел встать, обойти их кругом, притоптывая и присвистывая, но, понятно, не сделал, а лишь сохранил желание на лице. Еще немного, и он откровенно расхохочется, а пока лишь фыркает, как бегемот, словно от воды, от пыли или от насморка. Очень хорошее настроение, с таким гладят кота, мнут в пальцах мягенькую, податливую каждому движению шкурку. Он так и полагал поиграть с ними, как с котятами, сунуть палец на зубок и смотреть, как котенок пытается укусить, но не может, хотя и начинает причинять боль. Ага, раз ты так - вот тебе,- и палец в самой глотке. Бедная киска задыхается, давится пальцем, царапается, и не до укусов уж ей, оттаскивает подальше щетинистую головешку. Если не отпустить головешки, а повести палец за ней и еще чуть продержать его в глотке, у бедной киски слезки на колесках, и она, уже не надеясь и все-таки вырвавшись, первым делом благодарно лижет толстый красный палец, чуть не удушивший ее. Интересная, захватывающая игра маленького мальчика, полного любви к животным. Теодат, кажется, в нее и собирался сыграть, только без прелюдий и разминок. Разминка была - чтение письма, она его достаточно взбодрила. Видения и страхи прошедших дней, позорные признания, память о них оборачиваются обыкновенной мстительностью, хорошее настроение - злостью. Несколько изумленно философский ум Теодата следит за метаморфозами своего обладателя, не узнает, его за ними, но не вмешивается. Деревенский пастух наук раньше не был таким. Сознание избранничества наделяет его неподотчетностью, неподотчетность толкает на дурные поступки, и их дурнота уже написана на его лице. Пора приступать.
Записка дочитана, дрожит в руке, рука небрежно опущена, записку держит конечными фалангами двух пальцев, заглатывает в кулак, мнет, швыряет в лица послам. Белый комок летит в уставленные на него разинутые рты, падает почти вертикально. Ну как, дошло? Все-таки трон ему сильно добавил, многие детали стали частями тела, жесткие подлокотники - родными костями; высокая спинка - спиной, седалище - одноименным местом. Значит, наместник - полководец Велизарий, так-так. Пусть приезжает, если сможет, они встретят его сначала в Сицилии, потом в Риме, а уже потом, может быть, в своей столице, в Равенне. Пусть извинит за то, что так долго пришлось ему, долгожданному, ошиваться в Сиракузах. Им так не терпится выйти к нему навстречу, всем, с рожами весталок, кланяться в пояс, устлать спинами дорогу, когда пойдет по ней, кормить из ложки, когда воссядет за трапезу.
Теодат говорил, сильно подавшись, вытянувшись вперед. Сделал паузу, откинулся на спинку, поерзал, потерся всей своей экспозицией о предмет царского быта, удостоверился, что он есть под ним, ощутил его как вне себя, так и внутри, в своих органах, еще раз проникся умилением от гармонического слияния между живым существом - собой и предметом - троном, их неразрывной диалектической связи. И эту связь хотят нарушить какие-то Юстиниан и Велизарий-объедочник! Да Юстиниан его просто дешево покупает, видно по всему письму, проникся к нему деланной симпатией (еще бы, за Италию, за такое богатство можно полюбить!) и покупает. Да так любят дураков и безмозглых, шутов гороховых, примитивно мелко нахваливая, ублажая. Людей достойных, разных никто любить не станет, не захочет, не сможет, не вытянет ни один такой любви. Им не скажут дешевеньких комплиментов, с ними поцапаются.
Готский царь прогнал послов, приставил к ним наблюдателей, Рустика в том числе, и хорошую охрану. Никуда они не могут отлучиться без его ведома, ни с кем - встретиться и переброситься даже парой слов. Записку Юстиниана, которую он так демонстративно-эффектно швырнул, подобрал, едва они ушли, и самолично сжег. Листок выдавал его с головой. Но на то он и царь, чтобы прятать концы в воду. Не исповедим, не судим, не подотчетен, не ответствен. Стоит мальчикам заикнуться где-нибудь о тайных переговорах между ним и Юстинианом, им не останется ничего, кроме как из длинного меню смертей выбрать себе наиболее приятную. Истинный поклонник антики, Теодат устроит: последнее желание будет удовлетворено, а личности павших прославлены. Воевать никогда не станет с охотой, даже при условии побед, труды на полях сражений мучат кошмарами, а вот от парочки политических противников, шантажистов избавится в полном согласии с совестью. Мальчики все понимают, будут молчать в тряпочку. Однако какое нахальство требовать вторичной аудиенции. Им тут плохо, их плохо кормят? Отменные диетические продукты. Больной всеми болезнями желудка сразу - гастритом, панкреатитом, колитом и язвой - переварит, не почувствовав. Ешьте и поправляйтесь, Юстиниану расскажете, как славно кушали. Но если они так настаивают, если околачиваются под его дверями и не дают прохода, пусть приходят, но он запомнил одно: с ними нельзя общаться, как они того хотят, - слишком жирно, встреча пройдет в его вкусе, или он - не Теодат.
В зал приглашены готские старейшины, вокруг трона - по бокам и за спиной - телохранители с обнаженными мечами. Этикет полезен, когда пахнет возможным инцидентом. Что произойдет, предугадать трудно. Стража у дверей, по первому его знаку послов четвертуют на этом вот самом полу-пусть послы сами видят толщину нитки, на которой теперь повисли. Готская знать - вокруг трона и поодаль. Петра и Афанасия ввели, будто на допрос. Те неплохо держались - единственное, что оставалось. Заготовленные заранее пышные слова упреков завяли во ртах, как цветы. Лишь бы мокрыми не сделаться.
- Священным и высокочтимым, - внушал Теодат, - считается у всех людей звание посла; но это почетное звание послы сохраняют за собой до тех пор, пока они своим приличным поведением охраняют достоинство звания посла. Но по общечеловеческому закону считается вполне законным убить посла, если он уличен в преступлении против государя и если он взошел на ложе чужой жены.