Пусть архиепископ римский считает себя первым (самозванец!) и называется pappas (греч.) - отец, наставник, а они считают, как переместившийся центр империи, с неменьшим основанием первыми себя - пусть каждый остается на своих позициях, но публичный спор о них принесет в жертву пониманию, сотрудничеству и добрососедским отношениям.
Итак, с церковной миссией к архиепископу римскому (пусть называют его папой ради такого случая) едут Гипатий, епископ Эфесский, и Деметрий из Филипп в Македонии, достойные, знающие мужи. Должен вскользь затронуться и вопрос об агонистиках и донатистах, но никакая полемика по нему не затевается. Императора просто интересует отношение к инакомыслящим на Западе и то, как с ними справляются в условиях многоверования. Все ли инаковерующие (он имеет в виду не-христиан) относятся к инакомыслящим, или применение термина возможно лишь в рамках какой-то одной веры (по преимуществу христианской), к людям, принадлежащим этой вере, но несогласным с ее постулатами. Пусть выяснят. Если для них это злободневно, они в дальнейшем попробуют выработать согласованную программу.
Теологи слушают Юстиниана, его тихую изысканную волевую речь. Он вызвал их в свой кабинет для сообщения и напутствия. Ходит по комнате, по ковру маленькими неслышными шагами, по диагонали мимо стоящих, вещает плавно, равномерно, изредка надавливая в самых неожиданных местах энергией, укалывая злостью,- говорить умеет. С ними поедет сенатор Александр, перед ним ставится особая цель, но они посвятят его по возможности в круг своих интересов, представят его как своего с тем, чтобы он формально наравне с ними мог принять участие в переговорах, и оберегут, не сковывая его свободы, от чрезмерного внимания посторонних лиц.
Все-таки Рим, как ни била его последнее столетие историческая судьба, жирнее Византии: говорят о себе накопленные за полтысячи лет несметные сокровища.
Византии надо - с прискорбием отмечают послы - несколько десятков лет самого бурного развития, при условии полной депрессии Рима, чтоб догнать Рим. Маловероятно; они не доживут.
Толщина подкожного жира Запада задевает неустроенного восточного человека, заставляет его в который раз браться за свое благополучие, к которому он не притронулся бы, не имей перед собой западных эталонов.
Рабы задирают нос только на том основании, что они принадлежат империи, которая когда-то была великой, можно представить, как чувствует здесь себя свободный, в то время как в Византии даже средний чиновник корчится под бюрократической тяжестью госаппарата.
Рим ничем не интересуется, ничему не удивляется и никому не завидует, он все знает, все хранит в своей истории. Византии никогда не прошибить его самоуверенности и спеси.
Послы поникли. В Константинополе великий мечтатель Юстиниан говорил им совсем другое: легко прожектерствовать, не выходя из кабинета, не отрываясь от книг, но трудно удержать такие прожекты в столкновении с практикой. Юстиниан не искушает себя прогулками по римским улицам, верит сам и внушает всем вокруг себя веру в великое будущее их нации и империи, а вот его верные слуги, буквально ошарашенные настоящей, подлинной цивилизацией, на деле, а не на болтовне открывавшейся им вдруг, заметно смущены фанатизмом прожектов лидера. Но держаться надо даже в восточных халатах, даже с кривыми кинжалами, тем более что их император считает именно византийцев историческими продолжателями великого Рима, а не пришлых готов, посшибавших верхушки. Кое-как, со скрипом держатся.
В папской резиденции им оказан сносный, вполне достойный их персон прием, и теперь они после однодневного отдыха приглашены к папе. Хитрый старик любит порассуждать ни о чем, но, рассуждая таким невинным образом, не сводит глаз с собеседника, испытывает его, его нервы, знания, способности, по реакции наметанным глазом определяет людей.
- Любить женщину плотью - большой грех перед богом. Но не перед тем, который над всеми и все видит, а перед тем, который внутри нас, которого каждый человек ищет, находит и познает в себе...
Гипатий и Александр, которым слуги вечером в покои провели гетер, знаменитых римских гетер, поднявших нехитрое дело любви до подлинного искусства, потупили глаза.
- Это грех человека перед самим собой, - продолжал развивать свою мысль папа (он не боялся банальностей),- перед своим духом, перед высшей своей материей.
По мнению папы, грешными могли быть только мужчины, потому что им, единственно им, принадлежал приоритет познания бога, женщины не могли познавать бога, так как у женщины слишком много места занимали в теле детородные органы, а в голове - постоянная мысль о них. Женщина есть грех сама по себе, ей не может быть даровано прощение.
Все трое слушают с почтением. Гипатий осторожно склоняет разговор в нужное русло: а как, дескать, быть с благодатью?
Папа, явно польщенный, дает пространный ответ. Они все глубоко заблуждались, термины следует понимать не в широком, а в узком, собственном значении слова как желание самого кающегося искупить свою вину и церкви, пришедшей ему на помощь,- и только.
Но ведь из логики Аристотеля этого не следует - пробует возразить Гипатий.
Из логики Аристотеля следует все - раздраженно перебивает отец - в этом ее величие и смысл. Пусть они попробуют доказать свою правоту, опираясь на авторитет великого ученого, и он, не колеблясь, опровергнет их, опираясь на тот же авторитет.
Он обводит их взглядом, полным величия и легкого безумия, взглядом, который наносит на того, к кому обращен, особый слой невидимой краски почтительности и преклонения.
Он явно претендует на мировую роль, заучивает ее, репетирует, собирается играть на большой сцене перед миллионами верующих. Нормальная человеческая речь не проникает в него, его ум работает на других скоростях, при которых невозможно усваивать обращенное к нему, но возможно только внушить.
Вначале беседы он еще мог сойти за простачка, но теперь, по мере того как входит в раж, отрывается от земли и восстает.
Он - вождь католического мира, а это больше, чем любой из императоров и королей. Его легаты орудуют во всех частях Европы, тысячи и тысячи людей принимают веру, вливаются в их лагерь, главари племен и даже целых народов становятся его подданными. Они с Юстинианом поделят мир, пусть император управляет руками и ногами людей - он прибережет для себя их сердца и души.
Посланцы не знают, как и ответить, переминаются. Конечно, благоразумнее не спорить, но и императору докладывать не стоит. Пусть говорит тот, кто самый смелый. Навряд ли он будет пожалован: слушать спокойно такую речь - предавать самостоятельность восточной церкви.
Папа - догматик, идеи завладели им настолько сильно, что он теперь - солдат этих идей, он стоит у них в карауле, у них посту, он принадлежит своим идеям, а не они ему, он их раб и ничего не может в них менять. Есть догма - она над папой, она выше его, потом сам святой отец - ее мужественный атлант, потом клир.
Было бы безумием считать византийского императора способным пойти на поклон, но и Рим не уступит и не подчинится. Тогда почему бы обеим сторонам не проявить суверенитет, как и было задумано сначала, и обо всем договориться на взаимовыгодной основе при полном равенстве сторон-участниц?
Дипломатичный Деметрий решает отложить этот вопрос до следующего раза, нетерпеливому Александру, кажется, нужно попробовать сейчас и, если не получится, искать другого случая, и он пытается. Он лезет не в свое дело, не имея никаких полномочий, напрасно Гипатий сзади тянет его за широкий и длинный рукав и больно тычет ножнами в поясницу.
- А разве церковь не есть равенство, разве спаситель искал званий и чинов? - лезет он со своей правдой-маткой.
Этого еще только не хватало! Гипатий негодует: сановник, посланный выработать международные правила и приемы по борьбе с диссидентами, едва ему наступают на его гордость, сам скатывается на диссидентские позиции и на стороне общих врагов начинает бить своих потенциальных союзников только на том основании, что они сию секунду его не поддержали.
Александру затыкают рот, хорошо, папа пропустил его слова мимо ушей. Старикан слишком экзальтирован, слишком взволнован своей речью; его цель одна - мировая победа христианства с центром в Риме, и он собирается к ней идти, сколько хватит жизни, и воспитать последователей. Он зрит на век вперед: человечество пойдет к ним, с ними и их путем. Они могут заключать союз с Византией, могут не заключать, Византия может признать их, может не признавать. Конечно, сейчас им выгоден союз с Византией, как и ее признание, и они, возможно, пойдут на ее предложения, возможно.
Тут тоже стоит подумать, как бы сотрудничество со старым рабским миром не оказалось пагубным, несмотря на все его экономические преимущества, не пошатнули к ним доверие всех прогрессивных людей - они с кардиналами взвесят и посоветуются. Но уже через сотню, через две сотни лет, полностью победив в своей собственной стране, расправившись со всеми предрассудками и традициями рабовладельчества и став оплотом мировых и прогрессивных сил, они не будут нуждаться уже ни в какой Византии, ни в каких с ней договорах и ни в каком признании с ее стороны.