Амалазунта который раз ловит себя на мысли о том, что ведет с кем-то бесконечные дебаты, споры и в этих дебатах ищет себе защиты. Может быть, интуитивно стремится к тому, чтобы во внутреннем голосе, который ей будет на каждом шагу перечить, найти себе опору, и, возможно, взамен утраченного равновесия сил. Она не замечает, как далеко ушла от подлинных претензий готских вождей, да ей ужо и не важно, главное - голос и ее окончательная, именно рожденная в споре, пусть с собой, но в споре правота. Ориентация на Рим - дать готам традиционное римское развитие - и Византию. Рим больше не политическая сила. Рим своему народу дала она, Теодорих. Рим они всосали, как костный мозг, самое вкусное от него, разгрызя саму кость. Теперь очередь за Византией как основой их нового режима. Двоевластие традиционного сената с советом старейшин и раздираемым между ними, как между тягловыми лошадями, за руки и за ноги несчастным королем Аталарихом никуда не годится. Коронование человека - не способ казни человека, как у них, в их зашибленной стране. Теперь они нуждаются в Византии, как когда-то нуждались в Риме,- таков ее вывод. Далека она от мыслей Теодориха или верна им, теперь не скажет никто. Пропаганда скажет, что верна, и все начнут так думать и говорить.
За тремя морями Юстиниан читает ее мыслишки. Наедине незачем строить из себя: довольно шустро, прытко двигается, не скрывает своего нетерпения. Так, так, так. Вот и все, что вертится в этой умной и образованной голове. Назойливо повторяет он про себя одну-единственную фразу, как будто в ней заключен ключ к пониманию происходящих сдвигов в их отношениях, как от площади отстраивает от нее улицы других фраз. Напрягает зоркие глазенки, пытаясь отсюда, из-за моря, рассмотреть происходящее там, всю землю, всех людей на ней, не упустить ни одного человека.
Воображение он считает главным качеством человека его уровня. От того, насколько оно развито, зависит прозорливость. Италия давно привлекает его; в смутных очертаниях, сам себе боясь сознаться, предается мечтам об объединении Империи, затея, которая еще не удавалась никому с момента разделения. В мечтах отдыхает от суеты текущих мелких и неблагодарных дел, наслаждается, успокаивает нервную систему, укрепляет себя в решимости жить во имя господа. Мечты помогают видеть ему свою перспективу незаурядного деятеля современности, не уступающего ни одному из живших до него, а по масштабам даже превосходящего их. Но стоит оторваться, перестать думать, встать наземь, как он превращается в ничтожество. Его словно раздевает кто-то и голого, пузатого ведет на орхестру театра.
Быт, окружение, повседневность - ничтожны, какие-то грязные кастрюли, какие-то помои - текущие императорские дела. Он больше не вынесет. С головой ушел в теологические споры, науку, принимает ученых мужей, старцев, странников, схимников, просиживает с ними длинные чудодейственные для души часы. Они так длинно и умно рассуждают, что договариваются до заикания, до икоты в мыслях, до полного экстаза, когда вдруг вытаращивают глаза, замирают, просветляются лицами, слышат шевеления внутри себя и самопознаются в бесконечности и Боге. Бог для него, он для Бога, они сольются.
Когда Амалазунта написала ему, Юстиниан впервые за много месяцев оторвался от Библии. И даже почувствовал вкус. На несколько дней его снова захватывает суета, мелочность, меркантильность, он заметно устал от теологии, заметно исчерпал свою способность к божественной стати и теперь ощущал большую потребность в кипучей, радостной, практической жизни. Надиктовал послание, отправил курьера, отдал приказ о реставрации дворца для Амалазунты, вперился в карту и предался мечтам об Империи. С тех пор он нередко возвращался к ним и к карте, справлялся о работах во дворце, ликовал, когда узнал о прибытии корабля, заложника его владетельницы. Верных идей не имел, но рылом чувствовал - здесь зарыто, здесь копать. Готовился, просчитывал варианты, каналы, загибал пальцы, решил не лезть с расспросами. Если приедет, пусть первая объясняет странности своего поведения, он не будет ее перебивать, он только постарается понять, куда она гнет в итоге. В любом случае выгадает, выторгует себе выгодное условие, еще на одну ступень приближающее его к заветному дню.
Случилось самое худшее - ничего, не считая корабля. Причина одна - стабилизация ее положения, а вот вариантов у него теперь два: поддержать Амалазунту против знати, поддержать знать против Амалазунты. В первом случае он укрепляет свой престиж и у нее на плечах врывается в Италию - не бесплатно же покровительство оказывается, во втором - как следует прижимает ее, давит ей лапки, птичка вылетает вон, пока вся не пропала, и не куда-нибудь, а к нему в уготовленное гнездышко. Оба варианта хороши, но противоположны, а выбор затруднителен. Можно попробовать их соединить. В первом случае он получает власть Амалазунты над Италией, частично разделенную с ним, во втором - власть готов над Италией и перспективу экспансии в Италию. Пока на троне Амалазунта, такая экспансия, понятно, начаться не может. Но навряд ли готская владычица согласится принять от него помощь в то время, как ее дела хороши. Не стоит ли поэтому средствами второго плана достичь целей первого, не стоит ли поддержать сначала знать против Амалазунты, провоцируя готов на вооруженное выступление, а потом в разгаре аферы оказать помощь Амалазунте и, спасая ее, перебить знать и тогда уже владеть причитающейся частью лакомой территории?
Юстиниан сосет палец - жест явно никому из приближенных еще не знакомый, а то бы все сосали. Ему кажется, он на пороге открытия, эврики. Ему кажется, он выработал формулу, в которую умещается любая политика, любая. Только подставляй цифровые значения и получай результат, лови, пока не улетел. Какие бы частности не случались, общая тенденция неизменно будет такой, какой он представил ее в двух противоположных случаях и третьем объединительном. Необходимо включиться в заморские события. Сейчас, на первых порах, можно даже поиграть вслепую, если это поможет сориентироваться в итоге, можно даже совершить ряд незначительных ошибок - они оберегут от более крупных потом, когда их не нужно будет совершать, смело отдать фортуне причитающиеся ей взятки и брать, когда настанет время, свои, не опасаясь обвинения в жульничестве, удара по руке. А пока послать туда людей. Людей, людей - Юстиниан задумывается и долго повторяет про себя последнее слово: лю-дей. Кто сможет, кому доверить? Видимо, для миссии подходит человек осведомленный, специалист по римским делам, которому не надо втолковывать азбучных истин о своеобразном положении на Западе вместе с латинскими обиходными словами. Про себя Юстиниан не без удовлетворения отмечает, что о Западе подумал без трепетного уважения, в отличие от целого ряда своих предшественников, не пресмыкаясь втайне, а наоборот - с долей покровительства.
Века Византия смотрела на Рим, как младшая сестра на старшего брата, века училась у него, подражала ему, слушалась его. Но вот старший брат дорвался до удовольствий, продулся, попал в тюрьму за долги, оттолкнул от себя девушку порочностью своего поведения, перестал служить примером, но кому теперь, как не ей, протянуть ему руку, помочь выпутаться, наставить на истинный путь... поедет сенатор Александр. Он не самый лучший вариант в принципе, но лучший вариант для первого раза, для выяснений, для разведки, для сближения. Потом, когда отношения упростятся, можно будет подумать как следует и послать кого-нибудь другого. Александр хорош именно как человек осведомленный в мелочах римской жизни, но плох своими личными качествами дипломата. Сумеет узнать многое, один раз взглянув, но не сумеет умаслить, обаять, вызвать интерес к себе, к представительству. Юстиниан даст ему деловое письмо, написанное резковато, даже зло, но ничего: правительница проглотит. В резком тоне есть свой резон, и именно возможность намекнуть ей на ее вину, ответственность ее перед народом, народами за необдуманный шаг отдельных подданных.
Но политике нужна церковная облатка. Император далек от кощунства. Видит бог, сколько сил и времени отдает он вопросам церковного строительства, выяснению основных положений великого учения, выработке догматов и руководств.
Последнее время его особенно занимает пункт о благодати, никак не может расшифровать темное место. Спасение, достигнутое равно благодати, или же благодать есть только возможность воздействовать на бога при посредстве церкви и клира и тогда кроме благодати для спасения нужна помощь Христа, ангелов и святых. Так вот не является ли помощь Христа, ангелов и святых продуктом деятельности упомянутой церкви и клира? А если являются, ведь вызваны они именно ею, сама по себе помощь Христа, ангелов и святых входит в благодать, чего уже быть не должно - и тут явное противоречие или логическая ошибка.
Сколько они ни обсуждали с Гипатием, епископом Эфесским, данный вопрос, до истины не доходили, в слепых поисках ее договаривались почти до ереси и начинали бояться за собственные души. Послушал бы их кто тогда! Император со своим ближайшим церковным сановником, крупным ученым по вопросам веры, доходит до точки и выдвигает идеи, за которые обычно смертные, их подданные, преследуются по закону. Там, где одному, о силу высокого положения, разрешается богохульничать, другому позволяется лишь слепо верить.
И таких неразрешимых проблем, как учение о благодати, у них набирается предостаточное количество. Самим не справиться, нужна настоящая, заинтересованная помощь, и они могут найти ее только на Западе. На время оставляют о сторону противоречия, несогласия, разные убеждения, они, Византия, за плодотворное, конструктивное сотрудничество двух церковных систем в области науки и догматики, которое возможно между ними,- они докажут.