Дважды в неделю рабочий с "Эльфы" навещал его. Докладывал, что товарищи шлют приветы, просят отдыхать и не волноваться. Отыскали Владкова, говорили с ним. Иван здоров и рвется в дело. Полк, в котором он служит, настроен революционно; в каждой роте - кружки; РО арестовало нескольких руководителей, но на их место приходят новые, так что контрразведчики беснуются; еженощно солдат выводят из казарм, а их сундучки перетряхивают, ищут листовки и книги.
Неделя. Еще неделя. И еще…
Рабочий с "Эльфы" явился в неурочный день. Был чугунно-черен.
- Несколько наших арестованы. И твой свояк - тот, что в полку, тоже.
Эмил машинально потянулся к вороту, расстегнул пуговицу.
- Отдохни, вечером возвращаемся!
Эмил и рабочий с "Эльфы" вошли на окраину Софии, когда на вершине Витоши еще спала черная ночная туча. Пустыми улицами, прячась в подворотнях от патрулей, добрались до нужного дома. Здесь расстались: рабочий отправился к себе, а Попов, подождав несколько минут и убедившись, что ничьи шаги не нарушают покой, поднялся по лестнице и постучал в дверь: два тихих удара, один сильный и еще два тихих.
Ему открыли, втащили за плечи в сени.
- Слава богу, ты здесь! Ты уже знаешь?
- Да! Как это случилось?
- Ума не приложу! Выследили? Проходи, поговорим. Здесь ты в безопасности, старина.
"В безопасности"… Услышь Гешев эту фразу, он засмеялся бы. Вполне возможно, потер бы руки. Или выпил бы стопку ракии за Гермеса - покровителя торговцев, жуликов и сыщиков. Побег Попова был организован им самим. Специальная группа Сиклунова глаз не спускала с Попова с того момента, когда он спустился на тротуар по деревянному столбу, подпиравшему балкон. В спецгруппе были лучшие филеры отделения "А"; они ни разу не попали в поле зрения Эмила и других участников организации. Но лучшим среди них всех был, бесспорно, осведомитель Сиклунова, ставший для Попова чем-то вроде невидимой тени. Его Гешев выделил особо.
Этим осведомителем был тот, у кого остановился Эмил в первые дни после побега - доверенный из доверенных, знавший всех и вся, рабочий из радиотехнической мастерской "Эльфа". Агент № 10671.
12
Он и в камере старался остаться самим собой. Это было нелегко. Тюремная система, хорошо продуманная, сконструированная с расчетливой жестокостью, обычно сравнительно быстро расшатывала в человеке то, что было присуще ему на свободе и казалось монолитно незыблемым. Одиночка с ее тишиной и гулкими, как гром, ночными шорохами в коридоре порождала страх перед замкнутым пространством - клаустрофобию, которую врачи-психиатры относят к числу редко излечимых заболеваний. С течением монотонных дней, абсолютно точно размеренных режимом: подъем, кофе, обед, прогулка, отбой; без признака новизны, без перспектив на какое-либо изменение завтра или в отдаленном будущем, заключенным овладевало отупение. Не хотелось ходить, умываться, выметать мусор. Зачем? Зачем двигаться, думать, хотеть жить? Все равно в тюремном быту ничто не сдвинется ни на йоту, а конец определен заранее - залп из семи винтовок и небытие… Раз в сутки выводили на оправку - это было развлечение. Иногда менялись постоянные надзиратели - пища для ума. И все… Появлялось странное, близкое к патологии желание быть вызванным на допрос - следователи, конечно, все жилы выматывают, каждая очная ставка, каждый разговор "по душам" приближают неотвратимый конец, однако уже то хорошо, что можно говорить, видеть небо и дома за окном кабинета, трогать руками привычные вещи - ручку, стол, бумагу.
На одиннадцатый день ареста у Пеева отобрали книги.
На двенадцатый - бумагу и вечное перо.
Тогда же запретили прогулки.
Пеев пробовал протестовать, но надзиратель показал ему распоряжение начальника службы ДС Павлова: "Полная изоляция". Камера № 36 - в особом "кармане" этажа - была отгорожена от остальных; стены - в три кирпича и дополнительная дверь в начале коридорчика. Четыре этажа по девять камер на каждом. Где-то рядом люди, но их не увидишь и не услышишь… Зловещая тишина, от которой временами хочется выть, кататься по полу.
Он не выл, не катался. Мысль работала с предельным напряжением: гулял по камере, вспоминая наизусть целые страницы Шекспира, Толстого, Бальзака. Восстановил в памяти "Отца Горио" и "Холстомера". Устав ходить, принимался за гимнастику, мочил в кружке с водой платок и растирался докрасна. Тщательно причесывался, приглаживал усы. По ночам клал брюки под тощий матрасик и утром радовался, что стрелка на них словно из гладильни. Чистой тряпочкой до блеска полировал туфли.
- Заключенный Пеев, на выход!
Он выходил - прямая спина, подтянутый, недопустимо элегантный для тюремных условий. Надзиратели, вопреки обыкновению, не пытались его бить по дороге в допросную: арестант из камеры № 36 внушал им если не уважение, то нечто вроде боязни. Между ними лежала не дистанция даже - пропасть. Обращаясь к нему, они употребляли отмененное тюремным уставом "вы".
Допросы вели Павлов, Недев, Гещев и Ангелов.
Иногда все четверо сразу; чаще - порознь. Требовали признания, что Никифоров - основной фигурант. Убеждали, что, если это так, Пеев автоматически превратится из главного обвиняемого во второстепенного; гарантировали сохранение жизни и концлагерь со сносным режимом. Пеев повторял сказанное раньше: сотрудничество генерала - плод моей фантазии, о своей роли Никифоров и подозревать не мог; если б догадался - наверняка доложил бы в РО.
Гешев не спорил, принимал все, как должное. Записав показания, пророчил:
- Ничего, доктор! Ты ври, ври! Висеть будете рядом.
Павел Павлов тихим голосом вдалбливал по капле свое:
- Вы же умница. Подумайте, кто ценнее для человечества - солдафон Никифоров или доктор права Пеев? О вас даже сейчас многие говорят с восторгом: светлая голова, мыслитель… При некоторых условиях для вас можно будет добиться мягкого приговора и быстрого помилования. Такие люди, как вы, доктор Пеев, нужны государству… По секрету: за вас хлопочут Говедаров, Кьосеиванов, Бурев. Между нами, вспомните, Кьосеиванов когда-то был "левым", подвергался репрессиям, но одумался и был прощен. Стал министром-председателем, а теперь посол, доверенное лицо его величества… В конце концов, Сашо, - ты, надеюсь, позволишь называть себя так, по старой памяти? - так вот, в конце концов, ты никого не спасаешь своим упрямством. Я сам похлопочу, если хочешь, перед государем.
- Похлопочите лучше о бане.
- Черт! Как же ты груб, Сашо.
- Не груб, а реалистичен: на помилование не надеюсь и заступничества у Бориса не ищу. Что же касается гигиены, то она здесь, в тюрьме, не в почете у властей. В камерах антисанитария, клопы. Белье черное от грязи.
После этого вывод в баню отменили вообще. Надзиратели ссылались на письменное распоряжение: "На неопределенный срок".
Раз в неделю на допросах появлялся Недев.
Курил душистый табак, щурился. "Никифоров во всем признался. Заявил, что сотрудничал с антифашистами сознательно, и гордится этим".
- Дайте очную ставку!
- Понадобится - дадим.
Через месяц с небольшим к Никифорову вдруг утеряли интерес, целиком переключившись на Александра Георгиева. "Как и на какой основе вы его завербовали? Сколько платили? По каким каналам посылали ему деньги в Берлин? Кто был на связи? Имена, фамилии, клички!"
Пеев иронически приподнял бровь.
- Браво, господа! Вы и сами в это верите?
- Георгиев признался. В Берлине быстро начинают говорить. Сами понимаете: гес-та-по!
- Пытают неповинного? Это омерзительно!
- Он все выдал, ваш Георгиев.
- Под пыткой многие идут на самооговор. Георгиев никогда не был моим помощником.
Допрос вел Недев. Окутанный сладким табачным дымом, он коротко, с театральным восторгом на лице, похлопал кончиками пальцев.
- Браво! Вы, как всегда, предельно логичны, доктор Пеев… Тогда, полагаю, вам ничего не стоит приложить логическую мерку к одному факту. В телеграммах есть ссылки на сообщения Георгиева из Берлина. В вашем доме изъята вся - подчеркиваю: вся! - переписка семьи за много лет. Деловые письма, частные. У вас, как я понимаю, существует завидная привычка сохранять корреспонденцию. Так?
- Допустим.
- Почему же, скажите на милость, среди сотен писем нет ни одного, полученного вами от Георгиева? С какой целью вы их уничтожали?
От быстроты ответа многое зависело. Пеев, в свою очередь, поаплодировал Недеву.
- Браво, полковник! Я совершенно обезоружен. Вы выиграли… Или нет? Скажите, вы внимательно просмотрели переписку?
- Там нет писем от Георгиева!
- Я не о том. Вы обратили внимание на личности адресантов? Не трудитесь вспоминать, я внесу ясность сам: у меня сохранялись лишь те письма, которые посылались членами семьи. Кроме них я оставлял корреспонденцию клиентов. Георгиев не родственник и не клиент. Зачем же было копить его послания, для коллекции?
- Но вы же ссылались на них!
- Ссылался. Письма Георгиева проходили цензуру, в них не содержалось ничего секретного. Я извлекал то, что считал полезным, а затем рвал. Кстати, прошу заметить, что на Георгиева я ссылаюсь реже, чем, скажем, на генерала Даскалова или премьера Филова. Или эти двое вне вашей компетенции, полковник?
После допросов в камеру он возвращался в изнеможении. Обтирался мокрым платком, заставлял себя сделать несколько приседаний. Перебирал в уме подробности, анализировал - не сорвалось ли с языка чего лишнего? Не дал ли зацепки?
Подходил к двери, стучал.
- Я - подследственный! Почему меня лишили бумаги и карандашей!
- Запрещено!
- Требую свидания с начальником тюрьмы.
- Запрещено! И не шумите, свяжем.