Унимаю шаги. Как рысь, бесшумно крадусь к костру. Хочу врасплох застать незнакомца. Вот уж близко. Всматриваюсь и приятно поражаюсь: передо мною, как в сказке, вырастает маленькая избушка-зимовье, старенькая, низкая, вросшая в землю и сильно покосившаяся к косогору. В узеньком окошке - свет.
Я с трудом раскрыл дверь, постучался.
- Заходи, чего мёрзнешь, - ответил женский голос, - я тебя жду.
- Меня? - удивился я, пролезая в узкую дверь.
- Ну да. Только что Пашка ушёл.
- Куда?
- Искать тебя. Костры на лыжне разводит, боится, что у тебя спичек нет, замёрзнешь.
- Выходит, я его следом шёл?
- Так, наверно.
"Вот ты какой, Пашка, ни пурги, ни ночи не побоялся…" - удивился я.
Керосиновая лампа освещала внутренность избушки. Слева стоял стол, заставленный посудой, возле него - две сосновые чурки вместо табуреток. У порога лежала убитая рысь, прикрытая полой суконной однорядки. Там же было и несколько свежих беличьих тушек. На бревенчатой стенке висели капканы, ремни, ружья, веники и связки пушнины. В углу, на оленьих шкурах, под ватным одеялом лежала женщина с ребёнком.
- Однако, замёрз? Клади в печку дров, грейся! - сказала она спокойно, будто моё появление не вызвало у неё любопытства.
Это была эвенка лет тридцати пяти, с плоским, скуластым и дочерна смуглым лицом.
- Вы одна не боитесь в тайге? - заговорил я, немного отогревшись.
- Привычные. Охотой живём… Ты раньше, видно, тайга не ходил? - вдруг спросила она, пронизывая меня взглядом.
- Ходил, а вот видишь - заблудился. Хорошо, что вышел на дорогу и увидел огонёк.
- А то бы мог замёрзнуть. В кастрюле бери чай. Сахар и чашка на столе, - сказала она, отвернувшись к ребёнку, но вдруг приподнялась: - Ещё кто-то идёт!
До слуха донёсся скрип лыж. Дверь открылась и снаружи просунулась заиндевевшая голова Гурьяныча. Вот уж обрадовал он меня своим появлением! Старик беспокойно оглядел помещение, широко улыбнулся и втиснулся всей своей мощной фигурой в зимовье, наполнив его свежим сосновым воздухом.
Бросив у входа на пол рукавицы, старик протёр запорошенные снегом глаза, расчесал пятернёй заиндевевшую бороду.
- Слава богу! - сказал он с явным облегчением. - Чего только не передумал! Давно пришли?
- Только что, Пашкиным следом.
- Он уж был тут? - удивился старик.
- Был и ушёл.
- Эко отмахал каку даль! Здравствуй, Марфа. Ты чего это чужих стала впускать к себе? - уже повеселев, обратился он к хозяйке.
- Сам идёт. Окошко сделали нарошно к дороге, огонь ночью не гасим: кто заблудится, так скорее зимовье найдёт.
- Эх, до чего же вы славный народ, эвенки! Гурьяныч сел на чурбак, огляделся.
- Однако, устал?
- Немножко. А Тёшка где? - спросил старик.
- Ушёл ловушки закрывать, скоро промысел кончается.
- Борьки тоже нет? - И старик, подумав, сказал серьёзно: - Зря его отпускаешь.
- Он большой, сам как хочет живёт.
- Оно-то так, да долго ли до греха!
- Раздевайся, Гурьяныч.
- Спасибо, Марфа, побегу, отдыхать не стану. Мы ведь условились в полночь сойтись у стога, а уж скоро рассвет. Беспокоиться будут.
- Чай попей, ещё успеешь.
- За чай спасибо, а от хлеба не откажусь, если он есть у тебя. На ходу пожую.
- Бери, сколько надо, на столе под полотенцем. Гурьяныч достал лепёшку, приложил её к носу, громко потянул в себя воздух.
- Ты, Марфа, мастерица насчёт хлеба, ароматный-то какой!
- А я в прошлый раз у вас пробовала бабушкин хлеб - куда с добром, весь день во рту держалась его сладость, - ответила Марфа.
- Бывает и у моей старушки удача.
Гурьяныч положил на горячую печку лепёшку, повернулся ко мне и, пряча в усах улыбку, неодобрительно закачал головою.
- Думал, беда случилась, ан нет, обошлось.
- А где Василий Николаевич? - спросил я.
- Там, на сопке, костёр держит, кричит да стреляет - знак подаёт.
- Сколько беспокойства наделал! - произнёс я вслух, досадуя на себя.
- Ничего, бывает. Я вот сколько лет живу в зимовье на смолокурке, а иной раз встанешь ночью выйти по надобности и дверь не найдёшь: блукаешь в четырёх стенах за моё почтенье! А тут ведь тайга. Так что спите, утром раненько Пашка на Кудряшке прибежит за вами.
И он заторопился. Разломив пополам горячую лепёшку, сунул её за пазуху. Скрипнула дверь, и в тёмной, растревоженной ветром тайге шаги старика смолкли.
А мне уже трудно было отвести мысли от Гурьяныча. Старик как-то весь открылся мне в этой встрече в зимовье. Всё у него от леса, где он родился и утверждал своё право на жизнь, на хлеб, на тёплый угол. Лес одинаково наложил отпечаток и на его внешность и на характер. У него и фигура, и походка, и заячья шапка, и однорядка, и шомполка составляют одно целое. К тому же старик обладает необыкновенной обаятельностью, которая обнаруживается с первых его слов. Весь он открыт, как лес в солнечный день. Природа в Гурьяныче, кажется, показала, какими отличными качествами она награждает людей за их привязанность к ней.
В избе от накалившейся докрасна печки стало жарко. Я прилёг на шкуру и, засыпая, подумал: "Какой вкусной покажется старику горячая лепёшка на холодном смолевом воздухе".
А снег всё шёл и шёл. Шумели, баюкая сон, старые сосны...
Меня разбудил запах распаренной сохатины и лука. В углу, плача, тихо всхлипывал трёхлетний мальчишка.
- Чем он недоволен? - спросил я Марфу, занятую приготовлением завтрака.
- Петро-то? Должен был Борька прийти, да чего-то задержался. Вот он и ревёт. Да и я беспокоюсь…
Снаружи послышались торопливые шаги по снегу и лёгкий стук в дверь. Петро сразу смолк и, вытирая рукавом мутные слёзы, заулыбался, а Марфа распахнула дверь. Вместе со струёй холодного воздуха в зимовье ворвался козёл. Это было так неожиданно, что я буквально оторопел. В следующее мгновенье я увидел у него на шее голубую тряпочку, Тяжёлое дыханье выдавало усталость - видно, издалека бежал к зимовью.
- Пришёл, Боренька, хороший мой, - нараспев ласково заговорила Марфа, приседая.
Тот бросился к ней, лижит лицо, руки, а Петька гогочет от восторга, виснет на Борьке, обнимает его.
Я встаю, невольно взволнованный этой трогательной картиной и той привязанностью, что сроднила эти три существа, живущие в ветхом зимовье на краю старого бора. Какой-то необыкновенной теплотой наполнилась избушка. Сколько радости принесла всем им эта встреча! И мне вдруг стало страшно при одной мысли, что я мог убить Борьку.
Ласкаясь, Борька косит свои чёрные глаза на стол, Марфа ревниво отварачивает его голову, ласково прижимает к себе и что-то шепчет, но тот вырывается. В дальний угол кувырком летит с него Петро и, стиснув от боли пухлые губы, молчит, а слёзы вот-вот брызнут из глаз.
На столе Борьку ждёт завтрак - хлебные крошки. Он поднимает голову и, ловко работая языком, собирает их в рот. Затем бросается в угол к чашке. Петька преграждает ему путь. Борька бьёт его грудью, отталкивает.
Припав к чашке, козёл с жадностью пьёт солёную воду, фыркает, обдавая брызгами мальчишку.
- Иссе, иссе… - кричит Петька, захлёбываясь от смеха.
После завтрака Борька становится вялым, им начинает овладевать какое-то безразличие.
- Ещё вчера до заката ушёл, всю ночь с табуном проходил, может, волки гоняли, устал. Утрами в это время он привычен спать.
Мать ловит Петьку, одевает в меховую дошку и выталкивает за дверь.
- Иначе не даст уснуть Борьке, - говорит она, подбрасывая в печку дров.
А козёл крутится посреди зимовья. Он ищет место для отдыха, бьёт по полу копытцами, отгребает ногами воображаемый снег и падает. Ему кажется, что он лёг в лунку, сделанную им на земле. Это у коз врождённое. Они никогда не ложатся на снег или на траву.
Мы выходим из зимовья. Неведомо куда исчезли тучи. Над тайгою взошло солнце, и на заснеженную землю легли замысловатые тени старых сосен. Каким величественным кажется лес после ночного снегопада! Всё принарядилось, посвежело.
- Мы из стойбища Селикан, - заговорила Марфа, - не бывал там?.. Сюда только зимою промышлять приезжаем. Борька маленький прибежал к нам прошлой весной. Вышла как-то я из зимовья, слышу, кто-то кричит, совсем как ребёнок. Смотрю, бежит ко мне козлёнок маленький, только что родился, мать зовёт. Проклятые волки тут, на увале, её разорвали. Поймала я козлёнка и оставила у себя. Так он и прижился. Ласковый вырос, мимо человека не пройдёт, а не понимает, что опасно, могут по ошибке, а то и с намерением убить… Люди разные, иной так и норовит нашкодить.
- А вы не пускайте его из зимовья, - посоветовал я, вспомнив свою вчерашнюю встречу с Борькой.
- Что ты! Без тайги зверю - неволя. Нельзя не пускать. Вечерами Борька уходит в лес к диким козам, кормится, играет, а утром обязательно прибежит. Видишь, дыра в обшивке двери, это он копытом пробил - всегда в одно место стучится. Утром так и ждём этот стук, Петька ревёт, и сама думаю: "Придёт ли?"
- Колокольчик надо повесить на шею, тогда каждый догадается, что он домашний.
- Что ты, колокольчик совсем вешать нельзя, все козы от него убегать будут. Куда годится! Может, лучше пусть уходит совсем с табуном, научится бояться людей, дольше проживёт. Ты как думаешь?
- А Петька? Да и сама ты кого ждать утрами будешь?
- Поплачем и привыкнем. Хуже будет, если люди убьют… - И она отвернулась от меня, дрогнули её плечи.