- О, мама, Горькое озеро сегодня просто ужасно, - не удержалась я.
Она обернулась на меня, и голос ее прозвучал как-то странно:
- Правда?
Я вдруг заметила, что на ней очки, которые очень старили ее. Когда мы встречались в Брюсселе, я всегда полагала, что она довольно мила. Фигура у нее была прекрасная, кожа белая и чистая. Но она носила ужасающие платья, и от этого выглядела старомодной. Длинная юбка и грязновато-бурый кардиган абсолютно не шли ей; поседевшие на висках прямые волосы были слишком коротко подстрижены; очки скрывали глаза прелестного голубого оттенка и тоже не добавляли очарования. И еще я заметила, что линия ее рта стала более жесткой, а губы немного ввалились. Бедная мама, у нее выпали почти все зубы, и теперь она носила протезы. Она постарела, а для девятнадцатилетней девчонки сорок два - почтенный возраст.
Пока мы шли на свою половину, я рассказывала ей о путешествии.
Бог мой, подумала я, да тут холоднее, чем в монастыре, и, пожалуй, темнее. Может, Большая Сторожка и поразила бы воображение заезжего американского туриста, будь у него, конечно, возможность взглянуть на дом, но в тот день он показался мне слишком мрачным, каким-то неприветливым и разочаровал меня. Плиты в коридоре были слишком массивными; по стенам холла висели дорогие персидские ковры и шикарные французские гобелены; знаменитая извивающаяся двойная лестница с великолепной балюстрадой орехового дерева вела в портретную галерею. Все так знакомо! Но когда-то эта часть здания тоже была заповедной территорией, и мать разрешала мне заглянуть сюда только тогда, когда вся семья отсутствовала. В другое время меня держали на кухне или в наших комнатах, и лишь однажды сам сэр Джеймс водил меня здесь и показывал картины, висевшие по стенам.
Но, по правде говоря, больше всего меня поразила тишина, повисшая над домом. Ни голосов, ни шагов - никаких признаков жизни; это и впрямь было прибежище смерти.
К тому времени, как мы добрались до наших комнат, я почувствовала себя абсолютно несчастной. Однако в нашей гостиной атмосфера была не столь удручающей, и я с облегчением отметила, что в камине горит огонь. Все было очень по-домашнему: голубой ковер, софа и кресло, застланные цветастыми покрывалами, милые занавески на окнах.
В Большой Сторожке, как и раньше, было сыро из-за поднимающихся с озера туманов, и я никак не могла взять в толк, почему моя мама так долго прожила тут.
- Снимай пальто, а я налью тебе чаю, - сказала она и добавила: - Ты подросла с нашей последней встречи в Брюсселе, Верунчик. Стала почти такого же роста, как и…
- Как и кто? - поймала я ее на слове.
- Да так, как кое-кто из нашей семьи, - пробормотала она и еще раз предложила раздеться и поудобнее устроиться у камина в ожидании чая.
Снова разочарование! Я уже надеялась, что она скажет, что я такого же роста, как мой отец. Неужели даже теперь, когда мне исполнилось девятнадцать, она не собирается рассказать мне о нем? Но если это когда-нибудь и произойдет, то уж точно не сегодня, потому что, когда она снова появилась с подносом в руках - чай, печенье с маслом и ее коронное блюдо - смородиновый пирог, - мама больше уже не делала никаких замечаний по поводу моей внешности. Она говорила много и бестолково, расспрашивала в основном про свою старую глухую кузину, о которой никогда раньше не упоминала и, как я подозреваю, вряд ли действительно интересовалась ею.
Однако депрессия, которая охватила меня при виде хмурого озера и печального дома, растворилась после чая в этой теплой маленькой комнатке. Я начала по-настоящему ощущать себя дома. Мама по-дружески беседовала со мной и с обычной для нее щедростью объявила, что мне нужно купить новую одежду и вообще "устроить" меня. Она также сказала, что я могла бы помогать ей по дому, потому что дел целая прорва и совершенно невозможно в одиночку поддерживать порядок в Сторожке. Элис Тисдейл из-за своих больных ног может приходить всего на несколько часов в день. Из Восдейл-Хэд нет вообще никого, потому что, если там и были какие-то девушки, которые способны выполнять домашнюю работу, они отправились в большие отели Озерного края, где и денег, и развлечений больше, чем в усадьбе сэра Джеймса.
- Я с радостью помогу тебе, - с энтузиазмом ответила я. - Я сделаю все, что ты захочешь, мама. Так здорово, что я уже не школьница! У меня такое чувство, будто я все эти годы провела в тюрьме, а сейчас вырвалась на свободу.
Она посмотрела на меня поверх очков, что придало ей какой-то странный вид совершенно незнакомой мне женщины, и горько заметила:
- Никто в этом мире не свободен, Верунчик, и ты скоро поймешь это. Мы просто меняем одну тюрьму на другую.
- Неужели ты и в самом деле так думаешь, мама? Разве Большая Сторожка для тебя - тюрьма?
Мама покраснела и покачала головой:
- Кто знает, но я ведь никогда не жаловалась тебе, не так ли?
- И я тоже.
На этот раз она испытующе посмотрела на меня и поджала губы. Какие они бледные, подумала я. Маме никогда даже в голову не приходило воспользоваться помадой, а я со времени нашей последней встречи сильно повзрослела и не могла не сравнивать ее с модными молодыми мамами моих подруг по школе. Обычно я боялась обидеть маму и держала свое мнение при себе, но сегодня расхрабрилась:
- Что не так, мама? Все держат рот на замке. Что за секреты?
Она встала и налила еще кипятку в чайник. Руки у нее дрожали, и она ошпарила ладонь и вскрикнула от боли. Я вскочила:
- О! Ты обожглась, дай мне посмотреть!
- Не суетись! - ответила мать с таким характерным для северян упрямством. - Ничего особенного! Ешь свой пирог. Пойду отнесу сэру Джеймсу бульон, в этот час он не ест ничего, кроме моего куриного бульона. Я варю его для хозяина уже лет десять, с тех пор как он перестал обедать по вечерам. Давненько это было.
- Может, слишком давно. Может, тебе нужны перемены, мама, - выпалила я, но моя реплика была встречена в штыки.
Она накинулась на меня:
- Я не нуждаюсь в твоих советах. И в твоем любопытстве тоже. И если ты думаешь, что люди здесь странные, то держи свое мнение при себе!
- Может, объяснишь… - начала было я, но мама прервала меня:
- Я всегда говорила тебе, что не могу этого сделать. И я не желаю, чтобы ты лезла не в свое дело.
Но тут уж я распетушилась и стала настаивать на своем, несмотря на то что мне довольно грубо дали понять, чтобы я не делала этого:
- Но это мое дело!
- Что ты имеешь в виду?
- О, мама! - Эмоции захлестывали меня. - У меня же есть право хоть что-то знать о своих родителях! Ты никогда не рассказывала мне об отце и о том, как так вышло, что ты живешь здесь. Я даже не представляю, почему меня так долго держали в стороне, а ты так редко виделась со мной! Я не могу этого понять!
Неожиданно мать села, и гнев ее утих, и теперь она выглядела совершенно потерянной и стала как-то ближе и роднее. Я и раньше подозревала, что она несчастна, но теперь в этом не приходилось сомневаться.
- Я не хотела расстраивать тебя, - заговорила я снова, потому что даже мысль о том, что я ее обидела, была для меня невыносимой.
- Милая моя, - глубокий вздох исходил как будто прямо из ее сердца, - я не виню тебя за твою любознательность. Она вполне объяснима, и ты так мила со мной. У тебя замечательный характер, Верунчик, ты с самого детства такая. Я всегда считала неправильным, что ты живешь вдали от меня и у тебя украли твой родной дом, на который ты имеешь все права…
- Но вот ведь он, мой родной дом, и я вернулась сюда. - Я опустилась на колени около ее кресла, взяла маму за руку и прижалась к ней щекой.
Она выдернула ее, будто испугалась таких проявлений чувств, но почти тут же снова дала мне ладонь и позволила погладить.
- Нет, Верунчик, это не твой законный дом. Мы живем здесь просто из милости сэра Джеймса, - прошептала она.
- Имеешь в виду, что ты здесь простая прислуга, а мне позволено жить с тобой, как твоей дочери?
- Насколько я знаю, домашняя прислуга канула в Лету, - сухо рассмеялась мама. - Но я и вправду нечто вроде поварихи-экономки, как ты выразилась, а ты просто моя дочь, так что мы - люди маленькие.
- Не такие уж и маленькие, раз ты живешь здесь все это время. Ты же всегда уверяла меня, что тебе здесь хорошо платят и очень уважают. - Она кивнула, и я продолжила: - Но я никогда не понимала, как ты могла позволить себе содержать меня в такой дорогостоящей школе, да еще эти перелеты и все такое.
Мама снова отстранилась от меня, поднялась, взяла поднос и понесла его в раковину. Она не позволила мне даже вытереть чашки и снова отправила меня в кресло, сказав, что я могу начать помогать завтра, но сегодня - мой первый день дома, и она рада поухаживать за дочкой. Я видела, что мое замечание подняло в ней новую волну, но ответ ее был достаточно спокойным:
- Я могла позволить это себе. Я никогда никуда не выходила. Копила каждый заработанный шиллинг.
- Но дорогая форма, и карманные деньги там, в католической школе, и вчерашняя поездка первым классом… - Я остановилась в ожидании объяснений, но таковых не последовало.
Мама бросила на меня косой взгляд:
- Какая же ты все-таки любопытная, девочка моя. Не обращай внимания на то, чего не понимаешь. Мне бы не хотелось обсуждать прошлое, давай лучше поговорим о твоем будущем.
- Значит, я так никогда и не узнаю, кто мой отец?
- Твой папа умер, - отрезала она и велела мне идти за ней в мою спальню распаковывать вещи.
Я чувствовала себя совершенно подавленной. Такое происходило не в первый раз, но я больше ничего не сказала, потому что мне хотелось, чтобы между нами установилось наконец взаимопонимание.