В Москву-реку. Или в Яузу…
Ее выпихнули из машины, она завопила из последнего воздуха, услышала сквозь вопли удаляющийся мотор, ощутила, что руки свободны и сорвала мешок с головы.
Она не понимала, где находится… Шагнула два раза, подломились колени, и она рухнула на асфальт, ободрав ладони. Полежала несколько секунд, тупо оглядывая сереющие на фоне тусклого неба силуэты крупноблочных панельных чудищ. Что это за район?
Она поднялась, как во сне пошла вперед. Когда совсем рассвело, приблизилась к автобусной остановке. Вывеска была изуродована, на ближайших домах отсутствовали указатели. Под стеной дома дворничиха с метлой загоняла непокорную лужу в люк.
— Что это за район? — квелым голосом спросила Ниночка.
— Мытищи! — искоса глянув, процедила дворничиха. И с невыразимым презрением, которое редко в России распространяется на пьяных мужчин, но почти всегда касается пьяных женщин, бросила: — Закусывать надо было!
Ниночка, сраженная этим унижением, снова опустилась на колени и зарыдала в голос, обхватив руками телеграфный столб.
9. «Красный Пароль»
Було то військо волонтири -
То всяких юрбиця людей,
Мов запорожці-чуприндири,
Що Їх не втне і Асмодей.
Воно-то, начебто, негарне,
Як кажуть то — «нерегулярне»,
Та до війни самий злий гад…
І. Котляревський, «Енеїда»
29 апреля, Крым, 2140 — 0005
«Добрым словом и револьвером», — говаривал неглупый мужчина Эл Капоне, — «Можно добиться значительно большего, чем просто добрым словом».
Но бывают, бывают такие слова, которые приводят в действие не только револьверы, но и значительно более тяжелое оружие.
И люди живут себе, не зная, что детонатор подсоединен к заряду, таймер включен и время пошло.
Время, вперед! «Та-ам, там-там-там-там-тара-а-ам!»
В 21-40, 29 апреля 1980 года Крым и Союз продолжали жить своей обычной жизнью, не зная, что жребий уже брошен. Так семеро жителей Хиросимы ранним утром спешили на работу по мосту…
* * *
Прапорщик Андрощук проснулся в подсобном помещении бара STOPKA со страшной головной болью и ощутимыми позывами на рвоту. Сортир… Где-то тут, подумал он, должен быть сортир. Проклятый керченский прапор напоил вусмерть, белогвардейская морда… Который час? Сколько времени он тут провалялся? Вставит ему комбат, ох, вставит, засадит аж по рукоятку…
Прапорщик, пошатываясь, выбрался в длинный коридор, в конце которого слышались голоса. В баре, насмотря на комендантский час, было полно народу.
Чтобы попасть в сортир, помнил Андрощук, нужно пересечь зал…
Он вышел в зал и забыл, что его тошнит. Ему резко захотелось в туалет совершенно по другому поводу.
Зал был битком набит белогвардейцами. Самыми что ни на есть белогвардейскими мордами, вооруженными до зубов — у каждого автомат, на поясе — по пять обойм и пять гранат. Некоторые белогвардейские морды были прехорошенькими. Этакие, прямо скажем, белогвардейские мордашки.
Одна из белогвардейских мордашек сделала большие глаза и толкнула в плечо стоящего рядом офицера, который что-то толковал собравшимся. Офицер обернулся и прапорщик узнал в нем утреннего еврея Фельдмана.
Рука прапорщика, повинуясь военному рефлексу на офицерский просвет, дернулась вверх — отдать честь. Потом рука вспомнила, что а) на голове нет фуражки; б) в данной ситуации более уместен другой жест. Она поднялась выше, к ней присоединилась вторая.
— Разумно, — кивнул еврей Фельдман. — Гавриков, обыщите его…
— Мне… — Андрощук почувствовал, что если раскроет рот, то все, что он донес до зала, здесь же и выплеснется. На его счастье, Фельдман прочел все это у него на лице.