Может, есть у пленных?
Пленные…
Как там говорил этот гад? Последний долг командира — сохранить жизнь своим людям?
Дураки! Идиоты! Да он же сам, сам сказал, как его расколоть!
Палишко засмеялся.
— Анисимов! — крикнул он.
Анисимов, который после своей позорной «поездки в Ригу» отправился сторожить пленных, обернулся на оклик.
— Давай сюда, в подвал, этого подпоручика!
— Нет! — Ахмат завопил, резво отползая назад. — Я все сказал, что знаю! Не надо!
Чтобы привести его в чувство, Анисимов два раза пнул его в бок. После этого подпоручик уже не кричал, а только всхлипывал.
Неправильный конус Роман-Кош все больше и больше становился похож на фатальную воронку. И не чего-нибудь, а мясорубки…
* * *
Вот и все…
А ты что, раньше не знал, что у поражения вкус блевотины?
Погружение в боль было полным. Он прогибался под ее весом, красно-коричневая тьма под давлением в тысячу атмосфер превращала каждый удар сердца в неодолимый труд. Эта завеса отгородила его от всего происходящего, избавила от всех мыслей и ощущений.
И когда ему дали отдохнуть, когда тугая пелена боли истончилась и порвалась, он пожалел об этом до слез.
Он плакал, проклиная неторопливую смерть.
Они ждали, пока он окончательно придет в себя. Пока поймет, что на коленях перед ним стоит бледный до зелени подпоручик, а к затылку подпоручика приставлен пистолет. Пока снова научится разбирать человеческую речь и выслушает условие. Пока наберет воздуха в грудь и ответит…
И когда он получил возможность сдаться, сохранив лицо (Что? Что сохранив?), он пожалел только об одном: почему ему не дали такой возможности раньше?
— Здесь, — сказал он, — убитые… спецназовцы… люк…
Палишко, не веря своим ушам, убрал пистолет от затылка Мухамметдинова и приказал оттащить мертвецов в сторону.
Ну, он там и был. Квадратный люк, дверь к сердцу подземных коммуникаций Роман-Кош.
— Ты… — Палишко не находил слов. — Ты что же… Все время… Здесь… Ах ты…
— Да, — еле слышно, почти как вздох. — Развяжи… меня…
— Сволочь… — лейтенант все смотрел на квадратный проем в полу. Мысль о том, как все было просто, у него искры из глаз высекала.
Гад, гад! Сколько времени ушло! Опять всех нагрел! И опять остался чистеньким — не струсил, не сломался — пацана-резервиста пожалел!
Палишко развернулся, приставил ствол пистолета ко лбу подпоручика Мухамметдинова и выстрелил в упор.
— Вот тебе, — сказал он в невероятной тишине, которая наступила после того, как тело подпоручика упало на пол и по мокрому бетону поползли во все стороны алые разводы.
— Вот тебе… — зачем-то повторил лейтенант.
— Зачем… — полувнятный хрип, казалось, исходил уже не от человека.
— Зачем? — переспросил лейтенант. — Потому что раньше надо было просить. Я тебя все равно убью, но ты перед смертью себя проклинать будешь, что все сделал не так — вот почему!
Его колотило. Он бесился еще и потому, что белячина, кажется, отключился снова, рано, нет, не вовремя! Он должен видеть этот пистолет, почувствовать вкус метала, и звук его о зубы, и пороховую вонь во рту, и вот тогда — только тогда! — он получит свою пулю.
— Смотри на меня! Смотри, гад!
Арт не слышал его. Начался бред. Сначала в бреду открылась дверь и появился майор Лебедь. Потом в бреду майор лупил лейтенанта по морде.
Ради такой картины Верещагин даже поднял голову, хотя это стоило ему судороги. Но последнее удовольствие в жизни случается не каждый день и пропускать его нельзя, даже в бреду.
— Т-товарищ майор?! — обиженно просипел лейтенант.
— Что это за филиал гестапо? — Лебедь от гнева забыл железное правило: не распекать и, упаси Боже, не бить офицера при солдатах.
— Товарищ майор, вы же сами сказали…
— Я СКАЗАЛ, ЧТОБЫ ТЫ УСТРАНИЛ ПОМЕХИ, ЕБ ТВОЮ МАТЬ! — прогремел майор.