- Я ревела года полтора… В тот день, когда его назначили, я его потеряла. Он уже не принадлежал ни мне, ни детям. Стал государственной фигурой - появилась охрана и все такое.
Для меня это было ужасно. Мы не могли, как прежде, в театр сходить, мы не могли просто так выйти погулять - охрана тут как тут. Я говорю: "Дима, я хочу тебя поцеловать. Ну, могу я тебя поцеловать?" А он мне: "Что ты, с ума сошла?"
Звонки бесконечные, работа день и ночь.
- Но это, очевидно, судьба жены любого государственного мужа?
- Это не судьба, это крест. Это такой крест, вы даже не представляете.
Всплескивание руками, ахи, вздохи и непрошеные слезы - все так по-женски. И просится с языка - мол, слабый пол. Да тут же и обрываешь себя: какой там слабый. Ведь сидящая передо мной женщина лишь последние недели передвигается не в инвалидной коляске.
- Он ведь переступил и через мое состояние. Я ему 19-го так и сказала: "Дима, ты никому не изменил. Ты народу не изменил, ты Родине не изменил, ты Президенту не изменил. Ты мне изменил, но я с тобой рассчитаюсь, только вернешься домой". (Грустно улыбается.) А он в ответ: "Ты меня не осуждай"…
- А, кстати, Эмма Евгеньевна, что было 19 августа? Каким показался вам муж в тот день?
- Уехал он рано-рано. Поцеловал перед отъездом и уехал. Утром вывезли меня на коляске на прогулку. Я ничего не могу понять: в воздухе дым, гарь, какой-то шум. Я спрашиваю, в чем дело? Я же ничего не знала, от меня все скрывали… Так в чем же дело, спрашиваю? Наконец слышу: чрезвычайное положение, идут танки.
Какие танки? Откуда? Быстро меня к телефону. Звоним Дмитрию Тимофеевичу. "Да, Эммуленька, - отвечает, - ЧП". А раз ЧП, значит, надо технику, охранять жизненно необходимые объекты, охранять, защищать.
Родина, держава - для него это было всё… Он вообще зациклился на этом.
- Эмма Евгеньевна, расскажите о встрече - 21-го.
- Он сам предложил мне повидаться. Я сразу не поняла, почему он прислал за мной машину. Наверное, чтобы со мной попрощаться.
- Он не сказал вам, с какой целью собирался лететь в тот день к Горбачеву?
- Нет, он не сказал. Но прощался со мной по-хорошему, может, и не предвидя, что потом будет арест.
Вы знаете, мне так кажется, внутренне он почувствовал какой-то подлог с этим "заговором". Разве это заговор? Все время поддерживалась связь с Белым домом, Крючков должен был выступить днем на сессии Верховного Совета России…
Если бы это был заговор и какая-то власть захватывалась - а какая еще власть нужна была Дмитрию Тимофеевичу? Стал бы он собирать Коллегию, советоваться со всеми, с тем же Шапошниковым? Нет, он бы приказывал - и только. Это я как женщина понимаю: раз он звал сослуживцев на совет, значит, думал о порядочности этого мероприятия. Он думал, что у этой компании все же была договоренность с Михаилом Сергеевичем.
Видно, как нелегко даются жене маршала столь свежие по времени воспоминания. Но, с другой стороны, заметно и то, как хочется моей собеседнице еще и еще говорить о ее Диме. Прошу Эмму Евгеньевну рассказать о первой встрече с мужем в "Матросской тишине".
- Подъехали. Я смело отставила костыли. С одной стороны адвокат меня поддерживал, с другой - мальчик-охранник, солдат. И провели меня на пятый этаж. Дмитрия Тимофеевича не предупредили, что я приеду. Ему только сказали, чтобы он прошел в следственную комнату. Он думал, что его вызывает следователь, и у него была бумага с просьбой разрешить со мной свидание.
И вдруг вхожу я. Задохнулся, говорит: "Эммуленька, ты? Это ты? Ты сама?" Он был потрясен.
…Сегодня он стал намного спокойнее. А сначала был шок. Но и тогда, на первом свидании, я поняла, что он не сломлен, нет, но шокирован.
А сейчас нет. Он проанализировал, что делал, как делал. И понял, что именно благодаря ему дело не кончилось хуже, что обошлось без больших жертв. Он так держал ситуацию…
Непреклонность человека
Стихи Анатолия Лукьянова из тюрьмы
Когда в газете "День" вышли две тюремные подборки стихов Анатолия Ивановича Лукьянова, бывшего Председателя Верховного Совета СССР, а ныне посаженного своим однокашником и многолетним, но вероломным соратником М. Горбачевым в камеру "Матросской тишины", я услышал от достаточно уважаемых поэтов разных направлений: "А неплохая поэзия". Может быть, сегодня это сдержанное признание поэтами автора тюремных стихов своим окажется самой важной поддержкой нового политического заключенного.
Не секрет, что сенсационность этих тюремных стихов - в политическом имени автора. Так же, как интересны для читателя стихи И. Сталина, Мао Цзэдуна, Ю. Андропова. Так же, как интересны стихи участников громких диссидентских процессов семидесятых годов. И тем более ценно это лаконичное признание профессиональных поэтов: "А неплохая поэзия".
Значит, не будь яркой политической биографии Лукьянова, не будь этой провокационной затеи с псевдопереворотом, умело исполненной мастерами из спецслужб, все равно остались бы стихи. Они - состоялись.
Политически расходясь с взглядами одного из руководителей Советского государства А. И. Лукьянова, я приветствовал его мужественное поведение в тюрьме и осуждал вероломное предательство Анатолия Ивановича его старыми поэтическими друзьями - Андреем Вознесенским, Евгением Евтушенко, Львом Ошаниным и другими…
"Спасите меня, поэты", - обращался к своим, казалось ему, единомышленникам Анатолий Лукьянов. Не спасли, а еще и предали, еще и оболгали, насмеялись в либеральной прессе над своим былым покровителем, коему за многое по-человечески обязаны - своими книгами, заграничными поездками, более чем благополучной жизнью. Понятие чести оказалось у шестидесятников не в чести.
Газета "День" с моей статьей дошла до "Матросской тишины", и, плененный, незаконно арестованный, брошенный своим кремлевским вероломным однокашником, брошенный трусливым, лакейским депутатским корпусом Верховного Совета СССР, Анатолий Лукьянов предложил нам в "День" свои стихи, написанные в камере "Матросской тишины".
Разогнали этот Верховный Совет, и поделом. Лакеям место в лакейской, а не в высшем органе страны. Бывшие члены Политбюро и генералы КГБ, брежневские холуи и певцы соцреализма, придворные диссиденты бросают свои каменья в "Матросскую тишину" и ее новых узников. Не оскудеет архипелаг ГУЛАГ и в горбачевский период. Неожиданные поэты продолжили традиции русской тюремной поэзии.
Как бы кто ни противился, как бы кто ни относился к политическим взглядам Анатолия Лукьянова, но в будущих антологиях русской тюремной поэзии хронологически после стихов Василия Стуса, Юрия Галанскова, Юлия Даниэля будут с неизбежностью публиковаться стихи Анатолия Лукьянова.
"Над "Матросской тишиной" - синева" - песенный лад этого стихотворения заметили сразу же менестрели, уже переложили на музыку, уже поют…
В тюрьме, как и на войне, человек быстро раскрывается. Все плохое и хорошее увеличивается в размерах. Лукьянов меня даже поразил своей стойкостью, он первым из узников августовской революции отказался давать показания, еще тогда, когда никто не знал, чем это грозит. Когда руководители государства не таясь говорили о преступниках, о возможных расстрелах, о сотнях голов.
Дай-то Бог всем нам в случае чего оказаться такими же, как Лукьянов.
Народ начинает слышать "боль и слова" "Матросской тишины".
А узник продолжает писать. Это - его борьба. Его обвиняют в измене Родине люди, предавшие эту Родину в Рейкьявике и на Мальте. А он - пишет.
Анатолий Лукьянов седьмого ноября 1991 года в камере "Матросской тишины" писал сонеты о своем любимом художнике Максимилиане Волошине.
Он восторгается "гражданской войны карадагским заложником", который в отличие от форосского псевдозаложника "верен России, он верит в Россию". Сидя в камере, политзэк горбачевско-ельцинского призыва Анатолий Лукьянов уверен, как и его любимый художник, что - "душу России не сгубят свирепые демоны глухонемые".
Значит, не случайно обращается к русскому художнику Максимилиану Волошину из камеры "Матросской тишины" жертва новых политических репрессий.
Читатель, надеемся, что, прочитав книжку "Стихи из тюрьмы", задумавшись о будущем России, ты лаконично скажешь, вложив в эти слова и политический, и социальный, и трагический смысл: "А НЕПЛОХАЯ ПОЭЗИЯ!"
Владимир Бондаренко, декабрь 1991 г.