К счастью, профессор Вангер, который, разумеется, тоже
был членом союза, во всем этом не участвовал.
Свой экземпляр прокламации Вангер спрятал в кабинете, засунув в щель между выдвижным ящиком письменного, стола и боковой стенкой тумбы. Он
опасался обыска при выходе. По разговорам сослуживцев он знал, что у центрального входа постоянно находилось несколько легковых машин, в
которые время от времени кого-то сажали и увозили. Сначала он собирался уничтожить листовку. Прочитать ее где-нибудь в туалете и, изорвав
на мелкие клочки, выбросить в унитаз. Но потом решил сохранить ее и принести домой, когда все уляжется.
Вечером Вангер шел, всматриваясь украдкой в лица редких прохожих, но не замечал в них ничего необычного. Ему казалось, что произошедшее
сегодня в университете было столь неслыханным для Германии событием, что о нем все уже должны были знать и говорить.
Проходя мимо двух полицейских, он специально замедлил шаг, стараясь подслушать их разговор. Уже немолодой вахтмайстер, вероятно, рассказал
что-то смешное своему напарнику, и они оба смеялись, не обращая внимания на происходящее вокруг.
Зачем же они это сделали? – думал профессор. Они что, не понимают, в какой стране живут? Кого в Третьем рейхе они могли призвать к
сопротивлению? Лишь горстку таких же сумасшедших. Да и стиль их прокламаций, судя по той, что была брошена в его почтовый ящик, слишком
мудреный. Аристотеля зачем-то вспомнили. Если человек еще не понял, что живет в государстве абсолютной диктатуры, или если его это
устраивает, то никакой Аристотель, рассуждавший более двух тысячелетий назад о политике, не сможет поколебать его отношение к современной
действительности. Но самое главное в том, что, как считал Вангер, подавляющее большинство немцев прекрасно все понимали. Их вовсе не
радовали нынешнее состояние дел в стране и ход войны. Они со страхом смотрели в будущее и уже не строили планов на случай победы и
возвращения сыновей с фронтов живыми и невредимыми. Но они искренне считали себя обязанными трудиться во имя Германии, сражаться во имя
Германии, терпеть все невзгоды и доносить на тех, кто высказывал малейшее сомнение в справедливости той борьбы, которую вела Германия. А
имя фюрера для них давно слилось воедино с понятием «Германия».
Профессор вдруг отчетливо вспомнил картину художника Фридриха фон Каульбаха – «Германия – август 1914». В то лето в 14-м году репродукции
этой картины были повсюду. Она произвела на него, тогда 26-летнего школьного учителя истории, огромное впечатление. Прекрасная женщина с
развевающимися по ветру длинными распущенными волосами соломенного цвета. Пылающий гневом взор, На ней доспехи и длинная черная юбка. На
голове корона Гогенцоллернов, в правой руке длинный тевтонский меч, на левом предплечье большой золотой щит с черным прусским орлом. Позади
нее черные тучи и багровый закат.
Такой представлялась тогда немцам оскорбленная Германия. Сколько их тогда, в июле 14-го, не скрывая слез радости, слушали на городских
площадях указ императора об объявлении мобилизации, означавший войну.
Потом, спустя пять лет, была другая Германия. Вангер не знал имени художника. Он помнил только открытку с изображением привязанной к столбу
обнаженной женщины с золотыми локонами. Ее голова и плечи от невыносимого стыда опущены вниз. У ее ног на земле все та же корона
Гогенцоллернов, меч и доспехи. А рядом рыщут три шакала, олицетворявшие, очевидно, три главные страны Антанты. Это уже 19-й год. И что
особенно поразило Вангера в этой открытке – это примитивность рисунка.