Матросы весело затопали по палубе, побежали по вантам; одни паруса падали вниз, другие подбирались кверху; заревела якорная цепь, якорь с плеском бухнулся в море, бриг остановился. От берега, в сплошном блеске воды и солнца, одна за другой неслись к нему, брызгая вecлами, шлюпки. Под мраморной виллой на берегу белыми птицами приветственно трепетали платки. У правого борта, жадно смотря на берег, подпрыгивали от нетерпения, хлопали в ладоши две тоненькие девочки в широких шляпках, стянутых лентами, с пышными бантами у левого уха; бриз сдувал их белые легкие платья. К ним подходил генерал, с ним оба сына - старший в штатском, опираясь на трость, младший - блестящий драгун. Звенел смех барышень, раскатывались генеральский баритон и английские наставления мисс Мартен, шелестели озабоченные вопросы горничных о багаже. Синее небо, чистейший воздух, ласковое море, белозубые, дочерна загоревшие матросы, лет белых чаек - все полно было радости и счастья.
Подошел Пушкин в черном сюртуке, в высокой шляпе с полями. Маша Раевская за руку потащила его к борту:
- Смотрите! Видите, кто? - Это же мама! Мама, мама! - кричала она звонко. - Ах, Пушкин, какая у нас мама! А рядом с ней - Катя!
Маша, смуглая, черноглазая, с прядкой черных волос, липнувших к широкому лбу, с росинками пота на носике, самозабвенно толкала поэта в плечо: - Вы видите, Пушкин? Катя! Катя!
Генерал отнял от глаз подзорную трубу, передал ее Пушкину.
- Неугодно ли? И Аленушка там же, - сказал он. - Ау, Мэри, - воскликнула мисс Маттен, появляясь около Машеньки.
Несмотря на то, что на мисс Маттен был желтый, в клетку, длинный редингот и плоская шляпа от ветра прочно привязана к голове лиловым шарфом, даже со всей ее британской чопорностью англичанка не в силах была нарушить прелесть крымского утра.
Нет ничего радостнее на свете, как возвращение в свой дом… Однако, в этом "доме" все оказалось не так, как виделось с корабля. Вилла эта бела как сахар, по колоннам веранды змеились черный плющ и мелкие розы, из-под капителей свешивались пурпуровые гроздья винограда. На круглом столе - ампирный самовар на львиных ножках, и вся семья сидела за столом, крепкая, единая, дружная. Строгая…
У самовара восседала генеральша - стареющая черноглазая красавица с еще стройной, гибкой, как стебель цветка, шеей, черные локоны свешивались, виясь по обе стороны высокой с сединой прически. Визави - сам хозяин, с острым взглядом небольших глаз, крупным носом, седеющими бачками, герой Бородина, генерал-аншеф, "его высокопревосходительство", уверенный в себе, властный, храбрый и добрый. Четыре дочери рядом выглядели, словно белые цветы, - прелестные юные девушки, с сияющими счастьем глазами, восхищенные семейной встречей, все обожающие своих папа и мама… Все такие разные - и блондинки, и брюнетки, и черноглазые, и голубоглазые, и все слитые в гордом сознании - "они Раевские"…
Со временем младшая из них, Софья, напишет в одном своем письме: "Я Раевская сердцем и умом, наш семейный круг состоял из людей самого высокого умственного развития, и ежедневное общение с ним не прошло для меня бесследно". И оба брата дополняли семью своей мужественностью, каждый по-своему: Александр - острым язвительным умом, Николай - внутренней и внешней силой и непритязательной добротой.
Многочисленная прислуга сновала вокруг стола - официанты, девушки, казачки, солдаты корпуса Раевского. Разговор шел деревенский: о главном, о земле. Говорили, что старосты из поместий пишут, что хлеба нынче уродили хорошо, убрали вовремя, посуху, в самую пору.
- В аккурат и свое и господское все, все на гумне, матушка Софья Алексеевна, - вмешалась в разговор тучная ключница Аксинья, присматривавшая за самоваром. - Все, все, как есть, мужички очень довольны! Генерал слышал это очень хорошо, но хотел услышать приятное еще раз.
- А? - переспросил генерал, - Как ты говоришь? Довольны мужики?
Пушкин ухватил краем уха этот диалог. "Как у нас батюшка с матушкой!.." - мелькнуло у него.
- Ага! Довольны, ваше высокопревосходительство! - с поклоном ответила ключница, - Хлебушко-то в закромах!
И разговор покатился дальше. Софья Алексеевна заявила было о необходимости побывать в воронежских деревнях, посмотреть, что и как…
- А ты, матушка Софья Алексеевна, не слыхала, как дела в Каменке? У матушки? - вступил в разговор генерал.
- То, что ты писал с Горячих Вод?! Больше ничего не знаю!
- Я писал? - удивился генерал. - Разве?
- Опять забыл! Ты же писал, что в Каменке все по-прежнему, - "и хуже быть не может, просто мерзость"… И самое удивительное, мой друг, кому ты это писал - Катеньке! Ребенку, можно сказать! Ну - к чему? - согласись, мой друг!
- Василь-то Давыдов, знаю, опять в Петербург поскакал! - уклонился генерал и пыхнул чубуком… - Я прав!
- Зачем? - гордо вздернула старуха седеющую голову. - Удивляюсь… Все эти… Конспирасьон? Ах, не будет проку! Не будет!
- Может быть… Вернее, впрочем, поехал, чтобы Своих' мужиков заложить. - маменькины именины осенью! "Неловко, пожалуй, что я слышу эти разговоры", - подумал Пушкин. Сделал движение встать, но eго удержал лорнет старухи, снова зорко упершийся в него: все матери всего мира оберегают своих взрослых дочерей… "В сущности, какое простодушие! - думал Пушкин. - Я словно прохожий в деревенской избе: попросился ночевать и залез на печь! У них все просто, как в деревне…"
- Разрешите, мэм, - сказала по-английски мисс Маттен, - младшим выйти из-за стола!
Англичанка уловила движение Пушкина и сама встала решительным, как судьба, движением…
- О, плиз! - кивнула головой Софья Алексеевна… - Дети, можете встать и идти… Покажите мосье Пушкину наш парк…
- Пушкин, после зайдешь ко мне! - одобряюще сказал Николай и, предвкушая отдых, приветственно махнул крепкой рукою.
Мраморная терраса выходила углом на восток и на юг, четыре черных кипариса перед ней рассекали неохватную синеву моря с парусами и облаками. На скале рос широкий, исковерканный ветрами дуб, такой при своей могучести одинокий, что было грустно.
Звенел смех, разноцветная галька на дорожке трещала под туфельками девушек, сзади шествовала мисс Маттен в великолепном своем британском одиночестве.
Пушкин шел с Екатериной Николаевной впереди, сбоку засматриваясь на девичий профиль, на греческую смуглость щек и шеи. Молчал, потому что смущался. И она тоже смущалась, так много она слышала о Пушкине, о смелых стихах его, о его таланте, - ей ведь рассказывал много генерал Орлов, он ухаживал за Катей. Весной в Киеве Пушкин обедал у Раевских при таинственно спешном проезде своем из Петербурга в Екатеринослав, и тогда девушка лукаво подметила это смущение поэта… Или это знак ее силы?
Катя порылась в своем мешке, достала пурпуровую кисть винограда, протянула ее Пушкину.
- Неугодно ли? - спросила улыбаясь.
Вынимая виноград, уронила на гальку золотообрезный томик в сафьяне, Пушкин подхватил книжку. Курчавый, толстогубый, голубоглазый, ослепительно улыбающийся, он держал томик в одной руке, а в другой, жестом Диониса, - чудесную кисть.
- Ваша книга? - спросил он, и смущения как не бывало.
- Moй "Vade mecum!" - "Всегда со мной!", - пояснила Катя. - Байрон! О, Байрон… Любите ли вы Байрона, мосье Пушкин? Хотите посмотреть?
- По-английски! - горестно смеялся поэт, и рот его был в красном соку винограда. - Не по зубам…
- О-у! - протянула Катя, она уже почувствовала себя наставницей. - Я вам помогу! Здесь "Чайльд Гарольд".
- Мне ваш братец Александр читал эту поэму! - говорил, поэт, оживляясь. - Но почему такое заглавие "Пилигримэдж"? "Паломничество Чайльд Гарольда" - так переводил ваш брат… Нет, - разгорался Пушкин, - по-русски надо бы сказать "Хождение отрока, или - если вам угодно - недоросля Гарольда по святым местам"! Вот этак будет точно!
И Пушкин захохотал, потирая руки от удовольствия. - Отрок Гарольд едет по миру поклониться святым местам человечества. Есть ведь такие места, правда? А Катя уже раскрывала красный томик… Схватившись за руки, три младшие сестры хороводом кружились, приплясывая по тугому песку, застланному кружевами морской пены, что-то пели, борясь с ветром, с гулом прибоя. Пушкин, скрестив руки на груди, смотрел в прекрасное, смуглого мрамора лицо, в огромные глаза, слушал ритмы поэмы в лад ритму волн, ударяющих в берег.
Другим доступны упоенья,
Те, что отвергла жизнь моя!
О, пусть их длится сновиденье.
Пусть не пробудятся, как я!
Блуждать я должен - и блуждаю
С проклятьем к прошлому в груди…
Одна утеха мне: - Я знаю,
Что ад - остался позади…
Катя перебросила несколько страничек и снова читала, Пушкин слушал застыв - он почти не знал английского, однако улавливал смысл через французские отдельные слова… Но грохот барабана, слышимый в слове "тамбурджи", его потряс… Поэт улавливает другого поэта в ритме, в пляске слогов, в качании рифм.
Сердце, дыхание поэта билось вместе с барабаном, пляшущим в стихах, прекрасное лицо Кати, словно месяц сквозь тучи, летело в вызванных, ею образах. Гремел водопад поэзии, рука поэта рвалась к руке девушки.
- Кэт! - негромко позвала мисс Маттен - она, как Дафна из лавра, отделилась от ствола кипариса, рыжая в своем лиловом шарфе, неисповедимая, как судьба. - Ветрено! Не лучше ли пойти домой?
И под чинным британским водительством четыре сестры исчезли в направлений виллы.
Пушкин остался наедине с морем. Он стоял на камне, в ветре, и бесконечная сеть золотых искр переливалась перед ним по невидимой шири.