В книге И. С. Шмелёва "Лето Господне", написанной по воспоминаниям его московского детства 1870–1880-х гг., рассказывалось о том, как умирал отец. Старик Горкин, друживший с мальчиком, сразу после кончины отца говорил: "А Михал Иванов-то наш, уголь да венички-то нам возит… цельный воз можжевельнику привёз, от себя… и денег не возьмёт. Всю улицу застелим, и у Казанской, как на Пасху будет. Можжевелка, она круглый год зелёная, не отмирает…" Мальчик отозвался на это: "Она… бессмертная, да?" И Горкин подтвердил: "Будто так. И на Пасху можжевелка, и под гробик, как выносить. Как премудро-то положено… ишь подгадал ты как – бессмертная!" Мальчик ответил: "Это не я, ты сказывал… как плотника Мартына несли… ты под Мартынушку всё кидал… две тачки…" На другой день одна из бывших в доме женщин говорила мальчику: "А погляди-ка на улицу, сколько можжевельничку насыпано, камушков не видать, мягко, тихо… А-а, вон ка-ак… не отмирает, бессмертный… во-он что-о. Всё-то ты знаешь, умница моя… и душенька бессмертная! Верно, бессмертная". Судя по путевым заметкам 1881 г. хорошо знавшего Екатеринбург писателя Д. Н. Мамина-Сибиряка, в этом городе при похоронах богатого человека непременно разбрасывали хвою от дома до церкви, где проходило отпевание. И доверенные люди изготовителей мраморных памятников сразу же по следу хвои бежали в дом покойного… Соперничавшие между собой представители различных фабрик и мастерских обманывали друг друга: "…Возьмёт соберёт хвою-то от дома, где, значит, поминки, да к другому дому и подбросит, а сам на другой день заказ получит". В Берёзовском заводе, который находился в Екатеринбургском уезде Пермской губернии, в XIX в. по пути на кладбище перед траурной процессией разбрасывали летом цветы, а зимой – еловые ветви. И. А. Шмелёва, которая родилась в 1917 г. в семье священника, служившего в с. Успенском Слободского уезда Вятской губернии, вспоминала: "Папа под репрессии попасть не успел, умер в 1921 г. Помню похороны отца. Лошади, запряжённые в сани. Гроб закрытый со стёклышком. И много-много пихтовых веток. Ехали от больницы до кладбища, кучер и говорит мне: "Бросай эти веточки". И я всю дорогу бросала. Похоронили папу в городе Слободском на старом кладбище".
В Максатинском районе Тверской области летом 2011 г. молодые участницы летней школы по журналистике записали: "Я гробы делаю, кстати, исключительно из хвойных пород, чтобы отгонять нечисть, – говорит Лев Николаевич, директор похоронного бюро "Вечность". – Часто приходится выполнять обычаи конкретных людей: например, провожая в последний путь, закидывать дорогу еловыми ветвями, чтобы усопшая душа не нашла дорогу назад". Вообще-то в XX в. такое иногда проделывали, если покойник считался заведомо весьма опасным для живых, например, когда он был колдун. Тогда ему хвойными ветвями "загораживали", "преграждали" путь с кладбища. Тут становится значимой колкость хвои – именно острое, колючее бывает преградой для "нечисти" и "ходячих" мертвецов. Значит, можно было с помощью хвойных растений и "показывать дорогу" покойнику, и "преграждать" её.
Пермское диалектное выражение "ельник не сватат" (то есть "не сватает") относилось к старикам, которые слишком зажились на свете.
У живущих на юге Прикамья русских было принято на Пасху украшать божницы и дома хвойными (обычно пихтовыми) ветками. В Чернушинском районе такие украшения объясняли тем, что "Иисус Христос, когда воскрес, тоже шёл в рай по еловым веткам". Конечно, вечнозелёные деревья являются в некотором смысле также и символами жизни, но, судя по всему, именно привычная для народа погребальная символика хвойных ветвей могла сказаться на таком обыкновении.
Хвойные растения у многих народов – и древних, и современных – имели отношение к погребально-поминальной символике. Впрочем, надо иметь в виду, что срубленные деревца ели либо же еловые ветки могли использоваться для обозначения пути в самых разных ситуациях, не обязательно погребально-поминальных. Например, в России в XVIII–XIX вв. ими было принято украшать масленичные горки.
Идея указания покойному его дороги повлияла на самые разные погребальные обычаи. Кое-где у русского населения горнозаводских посёлков Урала в XIX в. на поминках перед выходом из-за стола подавали так называемый "белый кисель" из муки и мёда, который, как говорили, должен был "торить дорогу" покойному.
У чувашей-язычников Альметьевского района Татарстана было принято сразу после кончины кидать яйцо в сторону кладбища, чтобы душа покойного знала туда дорогу. А когда покойника подносили к кладбищу, то бросали в специально отведённом месте в овраг взятый из печки-каменки в бане горячий камень, чтобы покойнику "была добрая дорога". Заботились и о том, чтобы умерший знал верный путь – и, конечно же, не в дом, не к живым, а к воде: как только могила была закопана, один из родственников спускался к ручью и пускал по воде нитку. Это означало, что он указывал ему путь к воде.
У некоторых групп хантов при похоронах убивали собаку на могиле, объясняя, что она человеку дорогу показывает. Вообще у обских угров специфическое отношение к собакам. Они явно воспринимались как существа особые, мифологически значимые. Их часто приносили в жертву. (При этом в повседневной жизни о собаках зачастую заботились не слишком.) У иранцев, мифология которых оказала значительное влияние на традиционную культуру угорских народов, собаки тоже являлись важными ритуально-мифологическими существами. Известен, например, иранский крылатый пёс Сэнмурв (к которому, по всей видимости, восходит такое языческое божество Руси из пантеона князя Владимира, как Симаргл). Так что путь покойному в "иной мир" у хантов именно собака и прокладывала, ведь она хорошо знала дорогу туда.
В русской народной традиции "наводили дорогу" не только мёртвому для его "последнего пути". На Русском Севере была, к примеру, такая молодёжная шалость: "простилали" (или "протрясали") дорожку между домами девушки и ухаживавшего за нею парня, насыпая сажу, золу, солому, выставляя в ряд поленья, чтобы было заметно, "кто ково любит". Так что "наведение дороги" могло быть игровым, и в этом случае она должна была стать явственно видимой.