Фигуры с закрытыми лицами – это мертвецы, идущие в "иной мир" по своей заповедной тропе, и горе тому, кто окажется у них на пути. Действительно, в древнерусском сказании "О человецех незнаемых в восточной стране" (предположительно, конца XV в.) о приполярных самоедах – жителях северо-востока Европы и Нижней Оби, – со ссылкой на рассказы "старых людей" говорилось: "Да в той же Самоеди видели, скажють самоедь же, старые люди, зъ горы подле моря, мертвых своих: идут плачющи множество их, а за ними идет велик человек, погоняя их палицею железною". Иногда указывают: недаром и палица у этого проводника в "иной мир" железная. Ведь железо, в отличие от серебра и золота, у народов Западной Сибири ассоциировалось с загробным миром. Правда, сам мотив толпы умерших, которых великан гонит палицей, – книжного происхождения и, скорее всего, восходит к средневековой "Александрии". Во всём тексте сказания "О человецех незнаемых" заметны книжные мотивы. Поэтому едва ли этот отрывок является ценным этнографическим источником по мифологии самоедов. Другое дело, что представления о "тропе мёртвых" у народов Западной Сибири вполне могли существовать. И как раз тут важны мысли и чувства этнографов-полевиков, пусть даже выраженные в такой, несколько экзотической, мистически окрашенной форме, как у Чернецова.
В рассказе И. С. Тургенева "Живые мощи" (1874), из цикла "Записки охотника", парализованная и ставшая почти святой крестьянка Лукерья как-то раз увидела запомнившийся ей сон: "Вижу я, что сижу я этак будто на большой дороге под ракитой, палочку держу оструганную, котомка за плечами и голова платком окутана – как есть странница! И идти мне куда-то далеко-далеко на богомолье. И проходят мимо меня всё странники; идут они тихо, словно нехотя, все в одну сторону; лица у всех унылые и друг на дружку все очень похожи. И вижу я: вьётся, мечется между ними одна женщина, целой головой выше других, и платье на ней особенное, словно не наше, не русское. И лицо тоже особенное, постное лицо, строгое. И будто все другие от неё сторонятся; а она вдруг верть – да прямо ко мне. Остановилась и смотрит; а глаза у ней, как у сокола, жёлтые, большие и светлые-пресветлые. И спрашиваю я её: "Кто ты?" А она мне говорит: "Я смерть твоя"". В тот раз смерть не забрала Лукерью, сказала ей: "Жаль мне тебя, Лукерья, но взять я тебя с собою не могу". Мёртвые, бредущие в дальний путь, да и сама рассказчица, снаряжённая как странница, готовая двинуться с ними, – это всё вполне типично для представлений о дороге в "иной мир".
А в рассказе Виктора Пелевина "Бубен верхнего мира" (1998) речь идёт о том, как две прагматичные современные девицы при помощи сибирской шаманки Тыймы вызвали на время из "верхнего мира" погибшего на Отечественной войне лётчика, думая, что это немец. Но явившийся лётчик заговорил по-русски.
"– Так вы что, – спросила Таня, – советский?
– Да как сказать, – ответил майор Звягинцев, – был советский, а сейчас не знаю даже. У нас там всё иначе.
Он поднял глаза на Машу; та отчего-то смутилась и отвела глаза.
– А вот вы здесь к чему, девушки? – спросил он. – Ведь пути живых и мёртвых различны. Или не так?"
Похоже, майор Звягинцев, равно как и создавший его писатель, знают сибирско-шаманские способы взаимодействия с "иным миром".
М. Ф. Косарев, изучавший традиционное мировоззрение сибирских народов, приводил такие факты, указывающие на представления об "ином мире" и о пути в него. Покойника выносили не через дверь, а через окно или специально проделанное отверстие – в ту сторону, где находился "нижний мир", обычно на север или на запад. Двигались с кладбища, иногда спиной вперёд, и по новому пути, а не по старому следу. При этом шли не оглядываясь. Поперёк тропинки последний идущий человек клал палку либо проводил черту, символизирующую бездну или глубокую реку. А рядом, преграждая покойному путь обратно, клали камешки, то есть горы. "Во время похорон шаман или особый человек, знаток похоронного ритуала, обращался к покойнику (к его душе-тени, душе-призраку) с вежливой, но настойчивой просьбой идти "своим путём"". Ненцы говорили так: "Ты отправляйся в свою землю, иди своей дорогой и не приходи к нам". Нганасаны: "Хоть ты и близкий нам человек, но мёртвый ты. У нас своя дорога, у тебя своя. Иди своей дорогой, к нам не возвращайся". Энцы намечали вешками "мёртвую дорогу" и кричали: "Не приходи по нашей дороге, вон там твой путь". Обобщая, Косарев отмечал: "Похоронные ритуалы, связанные с посмертным устройством души-призрака, всячески подчеркивали, что у живых и мёртвых разные пути, которые не должны совпадать".
Эти свидетельства – сибирские, однако у коренных народов Сибири они разве что отчётливее выражены. А вообще-то представления о том, что у живых и мёртвых пути должны быть различными, явно имелись и у других народов.
Крестьяне коми, потеряв свою скотину, писали "прошение" к "лесному царю", поскольку именно леший отвечал за пасшийся в лесу скот. Это "прошение" представляло из себя полуграмотный текст на берёсте. В нём могли быть такие слова: "Есть у вас ваша дорога своя, а крестьянская у нас особенная, куда лошадь пошли". Или так: "Дорога наша. Ежели вы добром не даёте, мы станем с вами ссориться". А коми, живущие в низовье р. Оби, в наши дни рассказывают о снежном человеке, который почти неотличим от традиционного "лешака". У нового персонажа народной мифологии в лесу имеются свои "заколдованные" тропы, по которым людям ходить не следует. Если кто туда забредёт, то снежный человек станет его пугать, чтоб человек свернул с тропы.
Опасные звери, почитавшиеся людьми в качестве лесных "хозяев", тоже должны были проходить по своим собственным тропам в чащобе, не пересекая пути человеческие. Удмурты при случайной встрече в лесу с медведем низко ему кланялись, вставали на колени и просили: "У тебя, большой человек, своя дорога, а у меня своя. Иди своей дорогой, а меня не тронь".
М. М. Пришвин в датированных 1907-м г. художественно-этнографических очерках из жизни русских обитателей одного из уголков европейского Севера – Выговского края, в главе "Полесники" воспроизвёл неожиданную встречу охотника-полесника с медведем. Охотник шёл, проверяя расставленные силки. "Нет ничего мудрёного, что с другого конца путика (лесной тропки. – В. К.) идёт Михайло Иванович и тоже собирает дичь. ‹…› Встретились лицом к лицу. Бежать назад нельзя, потому что медведь, узнав о трусости полесника, сейчас же догонит и задерёт. А медведь рассуждает совершенно так же: и рад бы бежать, но боится.
"Будь ты проклят, нечистая сила, ты мне сейчас не надобен, – думает мужик, – ни ружья, ни собаки нету".
"Да и ты мне не надобен, – думает медведь, – а стану повёртываться, ты меня и хватишь".
Так и стоят друг против друга: мужик у сосны, с топором, и против него – медведь на задних лапах.