Слабо шевелились
еще трое — сбитые в палочном бою. Проклятье! Были и убитые. Два. Нет, три... Нет, пять... Целых пять человек, падая, угодили под идущие понизу
пули. Или пляшущий «MG-42» все же ударил чуть выше, чем рассчитывал Бурцев?
Полдесятка убитых. Двадцать раненых. Остальные калечили и убивали друг друга сами. Над Волховом царили паника. И давка... Новгородцы бежали с
моста. Но плотная пробка копошащихся человеческих тел не пускала беглецов. Одни безумцы сбивали с ног и топтали других. И лезли по телам, по
головам...
Воздух звенел от криков. Под напором людской массы рухнули ограждения. В воду новгородцы сыпались целыми гроздьями. И доплыть до берега суждено
было не всем.
Сейчас, с ремнем фашистского пулемета на плече, Бурцев и сам чувствовал себя каким-то эсэсовцем с закатанными по локоть рукавами. А что? «MG-42»
в руках, трупы под ногами, разбегающаяся в панике толпа. Сверхчеловек, мля! Бурцев швырнул пулемет на черные доски с красными потеками. Ну
отчего?! Зачем так?! Почему иначе нельзя?!
Он шел к раненым — помочь, перевязать, спасти... Те, превозмогая боль, отползали прочь. Крестились, проклинали, стонали, плакали... Лопоухий
мужичонка — тезка с грозной фамилией Буслаев, с перебитой правой голенью вдруг вцепился в ограждения моста, подтянулся, охнув, перегнулся через
перила.
— Куда, дурень?!
Мужик обернулся к Бурцеву, выругался — зло, страшно, матерно. Смачно плюнул. Бросился вниз.
По-че-му?! Да почему же?! Бурцев остановился, тупо глядя на кровавый след, что оставил лопоухий тезка.
— Не зама-а-ай, — тихонько проскулили под ногами.
Знакомый голос. Знакомый, только утративший былую силу и звонкость. Будто громкость сбавили, будто заглушку вставили...
Мишка Пустобрех очнулся! Купеческий горлопан и заводила, перебаламутивший по заказу Ивановской ста вече, притащивший пол-Новгорода на мост — под
пулемет!
Этого Бурцев сбросил в Волхов сам.
Глава 7
И снова гудел колокол, и вновь шумело вече. Теперь уже в детинце — перед Софийским собором, под присмотром дружинников Александра Ярославича,
нукеров Арапши и гридей архиепископа Спиридона. Князь с дружиной, благополучно отогнав ливонцев от Пскова, вернулся на следующий день после
бунта. Владыка прибыл в ночь. И вот творился суд. Судилище, точнее, — громкое и беспощадное.
Зачинщики волнений из Ивановской ста, конечно, бежали, предатель-посадник тоже, так что подсудимый нынче был только один: вече требовало от
князя казни воеводы-чернокнижника. Спиридон принял сторону новгородцев. Александр же твердо стоял на своем.
— Василько будет жить! — в который уж раз доносился от Софии зычный глас Ярославича.
Сам Бурцев сидел в пустой горнице — в той самой, с необъятным дубовым столом и длинными скамьями, где проходили княжьи советы. Вроде как под
негласным домашним арестом сидел. Вокруг, правда, Дмитрий, Гаврила, Бурангул, Освальд, дядька Адам и Збыслав. Гаврила Алексич тоже здесь. Все
хмурые, молчаливые, при оружии. Будут драться за своего воеводу, ежели что. И за дверями тоже сгрудились верные бойцы, многие из которых
проверены еще в Польше и Пруссии.
А в уголке тихонько всхлипывала, надрывая сердце, Аделаидка. Жена пана Освальда Ядвига Кульмская как могла утешала малопольскую княжну. Да разве
ж утешишь ее сейчас...
Бурцев вздохнул. Воспоминания лезли в голову. О лучших временах воспоминания, о славных деньках... Как ведь оно все было! Из Дерптского похода
он с женой и верными соратниками вернулся к Александру Ярославичу. Князь дослушал сказку, недосказанную тогда — на чудском льду под Вороньим
камнем.