- Может, телефончик оставишь? - вздыхает он. - В гости когда зашли бы…
- Заткнись, - шипит Слава. - Ну, давай, - мы уже в дверях, - не забывай, ладно?
Конечно, не забуду! Митя машет дядям в окно…
"Мама, - шепчу я, - мама!" - и осторожно глажу ее большую, непривычно белую, стерильную руку.
Дома тепло, натоплено, оттаяли окошки, видно гибкую рябину в инее. Я прибралась, настряпала вкусного, Митя тащит санки по двору, усадив на них терпеливого рябого кота, отец гремит ведрами у сарая. Дома особенно уютно - беду отогнали, и уже меньше пахнет лекарствами, и лицо у мамы светлее, она открывает глаза, ясно смотрит.
- Бульон надо принять, - руковожу я, - режим!
Мама осторожно приподнимается, я обкладываю ее подушками. Эх, хороша была курица Чернушка! Душистый бульон, прозрачно-золотистый, целебный.
- А в войну, бывало, - вспоминает мама, - прибежим к тетке Арине - голодно! Нас четверо. Дядя Егор ругается: "От черти голодные!" Тетке Арине нас жалко - родные племянники. Она его забалакивать, задабривать. "Егор, а Егор! Возьму я проса, пойду воробьев ловить!" Он только рукой махнет. А своих детей у них не было… А тетка Арина с валенком в курятник, проса насыплет, воробьи слетятся, она их ловко - маленькая была, худенькая - валенком накрывать да скорей тряпкой затыкает. Потом сидим, оббираем этих воробьев, накладем полный чугунок - как картошки. И быстро они варятся на загнетке, и мы ели их, аж кости хрумтели. Соли, конечно, не было. Домой прибегаем вечером, мама зовет: "Ну, сидайте вечерять. Борщ есть". А мы кажем - мяса наелись. Воробьиного.
И мы улыбаемся воспоминаниям, далеким временам.
- Как ты живешь, Аня? - вдруг спрашивает мама, и в голосе ее столько сочувствия, жалости, будто не она болеет, а я.
- Ничего живу, - улыбаюсь я. - Нет, правда, ничего. - И спешу ее убедить:
- У меня сын, о котором я мечтала; жить есть где, нормально зарабатываю, все хорошо, - я вижу, как увлажняются мамины глаза, - ну что ты, в самом деле, не война же, - отшучиваюсь.
Белая ночь, зимняя, в круглых нетронутых барханах, и соседский сараюшка горбится верблюдом, и тихо цветет рябина чудо-деревом, поднимая живыми ветками морозный снег и напитанный золотом, располневший месяц.
Я поднимаю голову - и, боже, какая звездность и какая лучистость! Кажется мне, что и звезды в инее, и удивительно, как же я этого не понимала, не видела прежде! Они кружатся, дрожат, складываются в картину; и видится мне, будто по белому пути скачет звездный князь, серебристый, молодой, веселый вечный воин. Летит по небу, отпустив поводья; бьет норовистый конь копытом по Млечному Пути, высекает серебряные искры… Он один в небе - среди звезд!
Но как мне одиноко здесь, на белой безмолвной земле, где знает меня каждое дерево, каждый куст, каждая бездомная ворона! Наверное, все лучшее в моей жизни уже было. И я все смотрю и смотрю в морозную вышину, втайне чуть-чуть надеясь на чудо, и все же в эти минуты мне не жаль не только моей прошлой жизни, но и будущей…
На пляже
Мы познакомились в самолете, который летел в Анталию, - места наши были рядом. Тесные сиденья курортного "Боинга" волей-неволей располагали к общению. У иллюминатора, светившегося голубым, царствовала я, рядом, увязанная ремнями безопасности, боялась Эллочка, диктор с радио, а у прохода опытно курила Рая Шумова, самая старшая из нас, менеджер рекламной фирмы.
Теперь, тем же экипажем, в том же порядке, мы лежали на пляже. В Москве стоял незагарный сезон, а здесь, хотя с моря и дул противный своим постоянством ветер, солнце к обеду разогревалось, и за неделю можно было вполне прокварцеваться. Чтобы достигнуть цели, мы уходили на пляж сразу после завтрака, еще по холоду, когда по морю и небу бежали барашки. Со словами "ужас!", "жуть!", "кошмар!", нервно подпрыгивая, постукивая зубами, мы занимали лежаки у моря в отгороженных от ветра плетеных закутках. Постепенно дрожь утихала, пропадала на небе рябь, казалось, что кто-то невидимый азартно утюжит небесное полотно, не оставляя на нем ни складочки, ни морщинки. Рядом чувствовалось присутствие моря - неповоротливого могучего тела, которое изредка ворочалось, подставляя теплу бока. Мягко скрипел песок под ногами отдыхающих, слышалась чужая речь, ветер вдруг на секунду стихал совершенно, мы - млели. Так шел второй или третий день анталийского существования.
Оттого что наши тела были максимально обнажены и все достоинства и недостатки фигур друг друга мы теперь хорошо знали, между нами установились расслабленные, откровенные отношения. Уже было много переговорено: и бытового, и семейного, и служебного, и наступающий день обещал пляжную скуку. Эллочка немного посплетничала про радиоколлег, потом они с Раей переключились на телевизионщиков.
- Вот Женя Котов, - Эллочка вспомнила известного телеведущего, - он же всю их редакцию измучил, ни одну юбку не пропустил.
- И М***? - Шумова заинтересованно приподнялась на локте, называя фамилию знаменитой журналистки.
- Да, и ее, - уверенно продолжала просвещать нас Эллочка. - Хотя как он с ней?! Разве по пьянке, я ее вблизи видела - без грима, такая страшила! Нос огромный, набок. Вы заметили, ее ведь никогда в профиль не показывают.
Мы полежали, погрелись.
- А я бы не прочь с Котовым, - неожиданно громко вернулась к теме Шумова, - такой мужчина…Раины размышления прервал жеребячий хохот откуда-то сбоку.
- Кто это? - наморщила хорошенький носик Эллочка, выглядывая из нашей загородки.
- Женя Котов! - заулюлюкали двое соотечественников, уходя по пляжу.
- Господи, нигде от родины покоя нет, поговорить не дадут, - проворчала Рая, нанося на длинные ноги масло для загара. - Девочки, может, закусим?
Но есть не хотелось. Ничего не хотелось. Что-то плавилось в моей голове под белой панамкой, чувство не чувство, вина не вина. Что-то вспоминалось и тонуло в тепле, в праздности. Я думала о том, кого я люблю, и о том, зачем я здесь. И хотя я ничуть не мечтала ни о Котове, ни о ком другом, хотя я не совершала ничего предосудительного, а просто лежала на турецком берегу с Раей и Эллочкой, мне почему-то было не по себе. Я молчала, томилась. Жизнь моя, да и, наверное, многих, похожа на море - видишь лишь поверхность - штормовые барашки или гладь штиля, а в глубине - тайны, потемки. Но там и есть вся суть и вся сила. И вот теперь я чувствую себя вдали от своего моря и своей стихии. Грустно как от потери.
- А хотите, я расскажу о самой безумной любви в своей жизни? - неведомым образом уловив мое состояние, предложила Эллочка. - Только, чур, не смеяться!
Мы умостились как можно удобнее на жестких лежаках и приготовились слушать.
- …Я говорила раньше, - начала рассказ Эллочка, - о своей семье. Папа у меня дипломат, мама, соответственно, жена дипломата. Работали они в удачных странах - Египте, Австрии, Финляндии - и для единственной дочери ничего не жалели. Когда я ребенком появлялась в нашем московском дворе с какой-нибудь диковинной игрушкой - с говорящей куклой в мой рост, или с почти настоящей прыгающей обезьянкой, или с розовой собачкой на золотом поводке - среди несчастных детишек начиналось ужасное уныние. Ребятишки были готовы на любое унижение, лишь бы на мгновение прикоснуться к заморским чудесам. Я, к счастью, выросла свободной от унижений в детстве, что, впрочем, ничуть не спасло от них в молодости.
Замуж выскочила еще в университете за симпатягу-однокурсника, по неистовой, испепеляющей страсти, которая казалась мне не только единственной, но и последней в жизни. Мальчик, конечно, оказался глуп, инфантилен и подл - нашему сыну скоро шестнадцать, деньги нужны как никогда, а папаше до ребенка и дела нет. (Игорек мой - редкий красавчик, я обязательно его вам покажу, когда вернемся.) Развелась через год. Родители повздыхали, купили мне однокомнатную квартиру в кооперативе и укатили за рубежи добывать довольствие. Я, правда, тогда уже много работала на радио, даже в прямом эфире. Но жить на одну зарплату, как вы понимаете, было в нашем кругу не принято.
Конечно, я искала счастья в личной жизни, и мужик на меня клевал, - Эллочка кокетливо повела золотистыми ладными плечами и извиняюще улыбнулась. - Вот вы говорите, - она неожиданно вернулась к нашему вчерашнему разговору, - что я потребительски отношусь к мужчинам. Но что в этом плохого?! Девочки, за каждую женскую улыбку, за любой знак внимания, не говоря уж об отношениях более глубоких, мужчина должен платить! Да-да!
И не просто незримыми чувствами в душе или цветастыми словесами, а конкретными материальными вливаниями. Мужчина - это действие, поступок. Это, образно говоря, сталь, которую ежедневно надо закалять. Мы развращаем мужиков своим бескорыстием, они теряют отличительные видовые качества. Когда я стала вчера этого толстого турка бомбить, так вы сразу замахали на меня - брось! Мол, у него две жены, детей много, жизнь тяжелая. Меня это ничуть не волнует: если взялся волочиться за белой женщиной, то будь добр, раскошеливайся. А если нет средств, то сиди при своих турчанках и интересах!
- Эллочка, но ведь ты подаешь ему надежду, - мягко укорила Рая, - человек может потерять терпение!
- Никакие это не надежды, а обыкновенные отношения полов, которые всегда игра, - объяснила рассказчица. - Везде есть победители и побежденные, кто кого, ничего не поделаешь.
- Неужели и в любви так? - подивилась я Эллочкиным рассуждениям.