Таня, низко повязанная темным платком, тоже вздыхала, угрюмо двигая по столу посуду. К Любке Береговой побег, это ясно. Схватит коляску - и в лес. Вроде бы колеса брошенные ищет, или железо, или рейку какую. А Береговая, курва, там коз пасет. Ну и идут шашни. Чем старее, тем, гляди, оно глупее становится…Ваня катил коляску по дорожке, потом пересек шоссейное полотно, приглядываясь, не появился ли на обочинах новый хлам, годный в хозяйстве; потом он переменил захват - стал толкать коляску впереди себя, пересекая акционерное поле со слабыми озимыми. Было тепло для начала мая, ближний лесок свежо зеленел, да и все окрестности в один день с приходом поздней весны посвежели, обновились; озабоченно, часто носились птицы; небо раздвинулось, стало синее и выше, просторней, и лишь деревенские домишки чего-то грустили, пережив зиму - на воротах и заборах краска облупилась, потеряла яркость. Но жизнь продолжалась, и с каждой новой весной будто начиналась вновь, и Ваня, вольно или невольно, тоже с каждой весной ждал чего-то нового, необычного. Хотя, честно говоря, ждать-то уже было нечего. Жизнь прошла, дети выросли…
А Любка Береговая, как он и надеялся, уже пасла коз на опушке. Разбитная, всю жизнь свободная, бедовая бабенка, была она кокетливо-весела, приветлива, понимающа. Это не Танька, что вечно ворчит, подтрунивает и считает себя умнее всех на свете.
Береговая, несмотря на годы (а уж и ей перевалило на седьмой десяток), одевалась всегда форсисто. Вот и теперь - в белом платочке в повязочку, в куртенке какой-то светленькой, и ноги - в белых козьих носках, и в калошах, конечно.
- Здорово, Люба! - издалека бодро закричал ей Петруньков.
- Здорово! Никак за золотом собрался? - И Береговая мелко, дробно рассмеялась.
- Не, - серьезно отвечал Ваня, - железо, может, какое найду; погреб надумал летом переделать, так материал нужен. Он подъехал совсем близко, стал рядом.
- А ты че ж, с козами?
- С козами, с козами. Так надоели, а куда, Вань, денесси? Че-то ж есть надо!
Штук десять коз - пуховых и дойных, рогатых, бородатых, белых, серых, старых и молодых истово щипали, почти не поднимая глаз, выбившуюся на свет травку.
- Да, - сказал Ваня, - вот и перезимовали.
- Перезимовали, да, - согласилась Береговая.
…А зима была дурная, почти без снега, и на Новый год лил дождь, и на Крещенье морозы не ударили, потом уже, под Восьмое марта, замело и заснежило так, что апрель разбежался на тысячи журчливых ручьев, озерков, лужиц. А теперь - будто и не было зимы, зимней жизни. Все новое - и трава, и листья, и небо, и даже земля.
- Че ж, Вань, - помолчав, степенно говорит Береговая, - ты телевизор смотришь? Будет у нас реформа денежная или как?
Петруньков - большой дока в политике:
- Смотрю. Плохие наши дела. Ой, плохие, Люб!
- Да ты че?! (Что в Береговой Ване и нравилось, так вот эта доверчивость, наивность. А Таньке что не скажешь - все под сомнение.) - А Путин? Он же берется вроде?
- Че там берется! - Ваню понесло: - Путя, он и есть Путя. Как писклок. Ни голосу, ни твердости. Какой из него оратор?! Ды вышел бы, ды сказал: так и так. А то поехал в Японию, девчонка через себя его и кинула. А берется державой править!
- А че за девчонка?
- Девка обыкновенная. В восьмом классе, что ли, учится. - Что же у них - ребят не нашлось? - изумилась Береговая. - Выпустить некого?
- Не знаю, - отмахнулся Ваня. - Или объявили вот, что учителям повышают на двадцать процентов зарплату. А цены на газ, на свет, скаканули на пятьдесят. Как вжарют! А сами думают: хай эти учителя попрыгают, попляшут, а мы - поглядим. Сами себе домов понастроили, а дальше - хоть трава не расти. Чубайс вон жметь, жметь электричество, потому как ему надо Израилю помогать, деньги давать - те ж постоянно воюют! У них же ничего нет - одни каменюки. Вот и поживи там попробуй! Они к нам и лезут…
Возмущенный Петруньков даже поперхнулся, закашлялся.
- Да… - растерянно сказала Береговая. - А тут сидишь с козами в лесу, ничего не знаешь…
А солнце светило так ярко, молодо, было тепло, но не жарко; и совсем по-другому жилось и чувствовалось среди обновленного леса, нежных запахов первых листьев, травы; и странно было думать, что и весна, и солнце пришли для всех - и для перезимовавших коз, и для рыжего бесстыжего Чубайса.
- Живут они там в Кремле и ничего не видят, - с горечью сказал Ваня.
- Ничего не видют, - вздохнула, подтверждая, Люба. - У меня вон че-то холодильник закряхтел, бросил морозить. Вчера коз подоила, утром глянула - молоко негожее. Почем счас холодильники, не знаешь?
- Не, у нас его давно уж нету. Перегорел. А Ленка Логунова казала, что она свой отключила. А че туда класть? Приходила к моей и говорит: мы холодильник под шкафчик приспособили - складываем валенки, калоши, ботинки - такое добро… - Роза, сатана, че тебя в кусты несет! Не, ты глянь, глянь куда они лезут! - Береговая ходко кинулась наперерез бодливой характерной козе, явно нацелившейся в лес. Любка вовремя заскочила наперед, пресекла опасный маневр. Роза упрямо, испытывающе поглядела на хозяйку и нехотя отвернула в сторону. Была она худой, длинноногой, шерсть клочками торчала на спине, боках… Здоровый козел в ошейнике поднял рогатую голову, дернул розовыми ноздрями и неожиданно тонко, громко заблеял.
- Ой, запыхалась! - доверительно сказала Любка, возвращаясь к Ване. - А че тут и пробегла - пять шагов. И давление, и сердце, никакого здоровья. А мне прошлый год Хомчиха рассказывала: "Пошла к врачам, а те кажут: у вас давление. Я как пришла домой, как взялась работать - ни давления, ничего". Ей семьдесят пять лет, а в дворе - ни одной соринки; угля и дров - лет на десять запасу.
Ваня невольно вспомнил про свой двор. Сколько там всего понастроено - и дом, и кухня, и сараи, и сараюшки, и баня летняя - все своими руками, и, считай, без подмоги. А как они фундамент с Танькой заливали - все кишки порвали… А хозяйство, а скотина, а огород?! А вёсны все долгожданней, но проходят они все быстрей, незвозвратней… Но вслух Ваня говорит другое:
- Слыхала, Люб, Гусаков Шевцову назад поставил.
- Он же ее снимал!
- Снимал, да, за воровство - она в районе два дома себе сделала. Гусакова как назначили, он пришел и выгнал ее. Свою бабу бухгалтером устроил. Та полистала, полистала эти бумажки и отказалась - там же все раскуплено. Клуб и то чеченцам продали под чайную, а за какую цену - неизвестно.
- А старый пред - на пенсию?
- Как же, жди! - Все-таки Любка немного раздражает Петрунькова своей бестолковостью. - Забрали в район судье помогать, дюже ценный кадр. Он, когда коров порезал и распродал, завел на втором участке уток - на взятки. Корову ж на взятку не отдашь. А утки - они удобные - зарубил, ощипал… Так что, Люб, если хочешь выбиться, - Ваня рад показать свое остроумие, - бросай коз, переходи на уток.
Но Береговая от его слов почему-то расстроилась. В голосе ее, в фигуре, во всем облике неожиданно много обиды, горечи:
- Нет, Вань, нам с тобой, видно, уж ввек не выбиться. Херашишь, херашишь всю жизнь, а толку - никакого.
Они молчат. Все так же солнечно, безветренно, свежо, так же сине небо, так же мирно, как и сто, и двести, и тысячу лет назад пасутся козы на сладкой весенней траве, но Ване почему-то уже не хочется возвращения ни в молодость, ни в зрелость. Сил молодых хочется, а время отматывать - жаль. Что-то нажито за жизнь, что-то кроме детей, дома, двора, сараев, и от этого "что-то", неуловимого, необъяснимого, невысказываемого, не так страшно оглядываться назад и не так страшно ждать будущего. Но - грустно, как всегда бывает весной.
- Пойду, - прощается он.
- Иди, - соглашается Береговая.
Но после, когда Ваня покатил коляску по просеке, а потом по другой, он уже ни о чем не думает. Он вполголоса напевает любимую песню "Враги сожгли родную хату…" Да, чего только не найдешь в этом леску! И гигантские пружины от сеялок, и велосипедные остовы, и куски жести, и старые аккумуляторы, и даже - тракторные кабины. Ваня напевает молодым голосом и маракует, как можно пристроить, применить в хозяйстве полезное железо.
…А Таня Петрунькова уже и курам посыпала, и парник поглядела, и щепки, какие валялись, подняла, и просто так, без дела, несколько раз выглядывала на двор. Нету Вани. Сердце ее наливается горечью, горечью бессилия. Уже прошла почтальонка, а Вани нету.
Таня вынула из ящика районную газетку, проглядела страницы. Все хорошо - и людей карточки, и заголовки крупные: "Посевная в разгаре", "Как сохранить молодняк?", "Одуванчики - полезная пища". "Ишь, - подумала Таня, - как в войну - опять на траву переходют".
А на последней странице опять: сидит эта проститутка. Таня невольно выругалась. Голая, изгибается, патлы распустила. В руках - пузырек. А рядом, в рамке, обещания: "Покупайте таблетки "Интим", и вы снова почуете мужскую силу".
Таня Петрунькова воровато оглядывается, спешит в хату. Пока нету Вани, она вырезает из старой газетки кроссворд, который точь-в-точь закрывал бы голую курву. Таня аккуратно намыливает заплатку и прижимает ее книжкой. Ничего! Глаза у Вани уже не зоркие, подмены он не заметит…