В четвертой книге «Метаморфоз» Овидий, — вспомнила я дошедшее до их дней произведение, — подробно рассказывает об удивительно красивом пятнадцатилетнем мальчике, к которому воспылала любовью Салмакида — нимфа источника в Карий. Она затащила мальчика в воду и принудила к соитию. Не желая быть разлученной с возлюбленным, она умолила богов обратить их сплетенные тела в одно…
Тут бы мне и заткнуться, обратить внимание на смущенные лица собеседников, но я воспевала Гермафродита, живописала его влияние на культы и обряды:
— В Греции, в Спарте на свадьбе невеста надевала мужской наряд, а жених — женский. Жрецы Геракла на острове Кос носили женское платье. В Аргосе каждый год проводился праздник, во время которого мужчины и женщины менялись одеждами. Статуи, картины, барельефы с изображением Гермафродита, особенно спящего, прелестны. Это юноша с роскошными женскими бедрами и мужскими гениталиями. Побывайте в галерее Уффици во Флоренции, в парижском Лувре, в ленинградском Эрмитаже…
В Ленинграде наши приятели могли побывать, но во Флоренции? Заграница была для них так же далека, как Луна.
Хорошо еще, что я не упомянула о своих любимых барельефах с танцующими гермафродитами. Они, двуполые существа, изображались с поднятыми краями одежды, чтобы привлечь внимание к напряженному члену…
Произнеси я, провинциальная первокурсница, «напряженный член», и друзья (что главное — Избранник) были бы шокированы моей распущенностью. Пуританская стыдливость входила в обязательные девичьи достоинства. Какая глупость! Видели бы они фаллические шествия, конкурсы скульпторов на изваяние самого красивого корня жизни!
А в тот момент Избранник ласково погладил меня по головке, приобнял и хитро подмигнул присутствующим:
— Лена, — (так он меня звал при чужих, Ева — казалось ему «обнаженным» именем) — сейчас проходит в университете Античность. Хорошо учится.
Мол, с девочки взятки гладки — начиталась, впечатлилась, не судите строго. Пронесло!
Во второй раз, тоже во время кухонного диспута (лучшие разговоры почему-то велись исключительно рядом с кастрюлями, но ведь можно сказать и иначе — у очага), друг Избранника насмешливо назвал популярную актрису гетерой. По лицам пробежала гримаса презрительной усмешки. Я не могла стерпеть! Моя мама до встречи с папой, со своим Избранником, была гетерой! Да вы мне назовите хоть одного выдающегося деятеля Эллады, в жизни которого гетера не сыграла решающую роль! Моя мама столько жертвовала в храм Афродиты, что ей, моей маме, поставили десять памятных скульптур! А кто были матроны? Клуши, опутанные запретами, — экономки, кухарки, няньки, которым и выйти из дому без сопровождения запрещалось! Правда, мама после моего и через три года брата Тарения рождений превратилась в матрону. Для чужих глаз! А для своих, для семьи, осталась обворожительной и остроумной красавицей. Эти три качества — обаяние, ум и красота — главные для гетеры, но никак не для замужней дамы.
Я тогда разозлилась и выдала речь про историческую роль и значение гетер. Поведала о храмовой проституции. Последнее было уж совершенно лишним. Избранник потемнел лицом, кое-как свел мои пылкие речи к шутке. А потом, наедине, удрученный, словно дурную болезнь у меня обнаруживший, повел речь о том, что изучение истории плохо на меня влияет, не лучше ли перейти на другой факультет, например филологический… Я поклялась, что оставлю Древнюю Грецию в покое и буду специализироваться на истории Франции.
Ах, как жаль, что нельзя с самым дорогим человеком быть абсолютно искренней и открытой! Нельзя! И простая бытовая жизнь без лукавства не обходится (о чем ниже)!
В свое оправдание скажу, что науку держать язык за зубами я усвоила.