Если рассматривать промежуток между рождением и смертью на фоне вечности, он — кратчайшая из траекторий. Мгновения, когда мы ощущаем шлепок повитухи и когда вновь погружаемся в глубокий, черный пруд, разделяет один лишь вздох. Не успеваем мы взлететь, как чувствуем неумолимую хватку гравитации. Лишь на секунду мы зависаем, трепеща, во всей нашей красе. Наше тело чувствует воздух, холодные глаза жадно вбирают свет. Мы слегка поворачиваемся, будто на вертеле. Потом мы начинаем падать.
Я завершил запись жирной точкой. Еще секунду прислушивался к своим мыслям и обнаружил, что, судя по всему, ничуть не обеспокоен тем, что записал. Напротив, я почувствовал себя приободренным. Убрал карандаш с бумагой в карман и зашагал к дому.
22 ноября
После ланча меня вдруг начала одолевать апатия, что для меня ничуть не удивительно в это время года. Иногда я задаюсь вопросом, не должны ли люди в темные месяцы впадать в спячку — за компанию с белками.
Мой живот до сих пор не в порядке, и в пояснице весь день ощущалось стеснение, а потому я подумал, что во второй половине дня мне не повредит прогулка.
Уже не в первый раз мне пришло в голову, что осенний воздух может быть для меня вреден. Так что я решил, как и планировал еще вчера, дойти до Кресвелла, но сделать это под землей. Я отказался от зеленого сюртука в пользу светлого пальто и взял меховую муфту вместо перчаток. В остальных отношениях, отправляясь в путь по Западному тоннелю, я был одет практически так же, как и вчера. Карета с Гримшоу и Клементом ехала в двадцати ярдах позади меня. Клемент настоял на своей поездке, взяв с собой одеяла, печенье и кастрюльку холодного рисового пудинга, в случае если по дороге мне понадобится пища.
Прогулка была великолепна. Я не изучал тоннели так близко с тех пор, как они были закончены, и, должен сказать, остался очень доволен тем, что увидел. Кирпичная кладка просто потрясающая, а Западный тоннель — прямой, как стрела. Проблема, которую ни мистер Бёрд, ни я не предусмотрели, состояла в том, что некоторые световые люки оказались завалены сверху опавшей листвой. Я отметил про себя, что, как только мы вернемся, надо послать людей расчистить все люки.
В целом, направляясь под землей к деревне, я чувствовал себя вполне бодро и весело, а потому устроил небольшой сеанс пения, начав с «Джонни Сэндза» — своей любимой, — а затем продолжив несколькими повторами «Мне девяносто девять». Множественное эхо сперва мешало моему исполнению и заставляло меня сбиваться, но затем я смог приноровиться и включить его в свое пение, так что вскоре я, в некотором роде, пел дуэтом сам с собой. Я разбил песню на куски, строчка за строчкой — одно созвучие осторожно положено поверх другого, пока, наконец, весь тоннель не зазвенел хором моих голосов. Я пел ведущую партию и партию альта, попробовал дискант и глубокий, с придыханием, бас. Как военный, я маршировал, прочищая легкие, и пару раз мне удалось изобразить даже некое подобие сопрано.
Не заметил, как дошел до Кресвелла. Выйдя из тоннеля, я был буквально ослеплен солнцем, а от легкого ветерка моя кожа покрылась мурашками. Миссис Дигби развешивала белье, и я, приподняв шляпу, спросил, как поживают ее кошки. К тому времени, когда карета появилась из тоннеля и остановилась рядом со мной, наша болтовня подходила к концу, и я пытался вспомнить, почему Кресвелл казался мне таким привлекательным. Не найдя удовлетворительного ответа, я тут же отменил оставшуюся часть экспедиции. Развернулся, помахал на прощание миссис Дигби, и, проходя в ворота тоннеля, начал следующий сеанс пения.
Возвращаясь домой, пел в основном баллады — отцовскую птичью песню и старую матросскую хоровую. Большую часть слов матросской песни я подзабыл и был вынужден подбирать на замену свои собственные.