На-згул спешился и поспешил к ней, сторонясь тронутых зверьем немецких тел.
Возле мертвого горца он помедлил – почудилось, что тот шевелится. Но то была всего лишь игра светотени.
Дрель, вся в тине, тащила из воды мертвое тело одного из шоновых ратников. Кольчуга его оказалась буквально изорванной копьями, шлем страшно помят, но лицо, на котором застыло вечно удивленное выражение, казалось мертвенно-прекрасным, словно лик статуи. Каким-то чудом ни хищники, ни сталь, ни тина не коснулись черт ирландца.
– Там второй, – промямлила эльфийка, оттолкнув готовую помочь руку назгула. – За корягу ногой зацепился.
Ангмарец вскоре подтащил еще одно тело, потом с угрюмым остервенением принялся обшаривать берег. Вскоре к нему присоединилась и Дрель, которая не переставая ревела и грязно материлась.
Они нашли еще одного члена Легиона, из группы Черного Хоббита, троих горцев и одного казака.
– Вот тебе и разведка боем, – зло сказал назгул. – Я полный сукин сын. Таких надо конями разрывать на две половины, и собакам остатки скармливать.
Дрель перестала рыдать, встала на четвереньки и шумно напилась из какой-то лужи, побрезговав идти к изгаженной войной реке. Затем встала, вытерев лицо краем плаща, и почти спокойным голосом сказала:
– Отставить нытье, ангмарец! Они шли воевать, шли добровольно, и пали. Как настоящие воины. А скольких спасли? Об этом ты подумал?
– Спасли ли? Может – за поворотом дороги мы найдем и остальных?
– Вот и сходи на тот берег, сам посмотри. А я пока могилки вырою.
Назгул мрачно поискал глазами, подобрал небольшой рыцарский щит и принялся зло рыть яму. Дрель ковырялась рядом, орудуя обломком меча, но быстро выбилась из сил и снова разрыдалась.
Спустя какое-то время она хлюпнула носом и, подняв лицо к небу, произнесла:
– И какие же вы, мужики, все-таки козлы!
– Это ты к чему? На феминизм пробило?
– Зачем все это? Скакать, рубить, кромсать? Неужели нет других способов самовыражения?
Назгул ничего не ответил, подкатывая к могилам каменкжу.
– Камней маловато, – сказал он, присев отдохнуть. – Слабо верится, что зверье до них не доберется.
– Может, ливонской мертвечиной подавится, – пробормотала Дрель.
– Совсем ты озверела, подруга, – покачал головой ангмарец. – А мужиков в зверствах обвиняешь.
Было бы время и силы – я бы и немцев земле предал. Негоже крысам да волкам оставлять.
– А ты видел, что они с казаком сделали? Ухо видел отрезанное? Я его помню, Егоркой звали, веселый такой был, на привалах песни горланил и все ко мне домогался. У него в этом ухе серьга была серебряная.
– Это ландскнехты, – мрачно кивнул назгул. – Я про них и не говорю. Пусть шакалье их рвет, туда и дорога. Я про кнехтов. Они люди подневольные, простые солдаты.
– Все одно – сволочь фашистская.
– Эк тебя, – крякнул назгул и вновь вернулся к своему тяжкому труду.
Уже под вечер, привалив последнюю могилу камнем, он буквально повалился на плащ.
– Мне полчасика надо полежать, – сказал он, едва ворочая языком от усталости. – А ты… Молитву, что ли, какую прочти. Я их не знаю, нам, нечистям, не положено.
– Да и я не знаю, – вздохнула Дрель. – Честное слово, никогда не думала, что может понадобиться.
Назгул помолчал.
– Нехорошо как-то… И водки нет помянуть, – Тут он оживился. – Слышь, Дрель!
– Чего тебе?
– А ты спой.
– Чего?
– Просто – спой. Если не молитвой и поминальной рюмкой, так хоть песней проводим.
Девушка некоторое время молчала, потом встала и подошла к могилам.
И полилась над ливонскими лесами песня, странная и неуместная для прибалтийской войны песня о дивном заокраинном острове, клочке незапятнанного мира, не знавшем Тени, смерти и увядания. Эльфий-ская тоска о чем-то крылатом, небывалом и чистом вилась над примолкшим лесом.