Отложив прибор, Эленор указала рукой на мебель, на увешанные картинами и коврами стены и горячо продолжала:
— Не отрицаю, что мне все это нравится, мне приятно покупать лошадей, собак, лучшие ткани и духи, все то, о чем простые люди и мечтать не смеют… Поверите ли, — сказала она с застенчивой улыбкой, — когда мой несчастный отец услал меня в город, я возымела фантазию убежать, отказаться от богатств и начать простой образ жизни, обрабатывать землю, работать на свое семейство — как заурядная пейзанка. Но когда я увидела реальность, как на самом деле живут эти самые «пейзане», желание мое как рукой сняло. Меня страх берет, что я могла бы кончить тем же, чем и деревенская девушка, нарожать без числа детишек от какого-нибудь безмозглого мужика, который припахивает навозом, и помереть лет в тридцать от непосильного повседневного труда. Или это звучит слишком цинично? Скажите мне честно, а то вы все молчите да молчите.
Сенешаль с улыбкой налил ей вина.
— Намедни заспорила я с отцом Себастьяном, — задумчиво продолжила Эленор. — Я процитировала стих о том, что должно свое имущество раздать бедным. Он покивал: дескать, прекрасная мысль, а потом сказал, что при более внимательном чтении Писания приходишь к пониманию, что людям, для их же блага, совершенно необходимы учителя и понукатели. Но это же отвратительно, подумалось мне, и я не удержалась, высказала это вслух. Я сказала: продай церковь хотя бы половину золота с алтарей — и можно было бы обуть каждого в этой разутой стране и сделать множество других добрых дел. Начни папа это благое дело у себя, в Риме, я бы с готовностью отказалась от многих предметов роскоши здесь, в Корф-Гейте. Мне показалось, что отцу Себастьяну очень не понравились мои речи. Знаю, не стоило дразнить его, но иногда он меня так раздражает… Такой на-а-абожный, куда там! А толку-то, толку! Вот он идет сквозь пургу помолиться за больного ребенка — и я говорю: какой добрый человек! Но потом мне приходит в голову: а будь у отца этого ребенка побольше денег, может, и не заболел бы малыш? Так, наверно, доброта не в том, чтобы сквозь пургу… а в чем-то ином?
Зима в тот год выдалась морозная и долгая; ручьи промерзали до дна, земля стала как камень, даже у морского берега образовался давно не виданный в этих местах припай. В дни, когда сигнальщикам удавалось сбить лед с семафорных крыльев, они передавали известия, что в других районах страны люди бедствуют так же, а то и хуже. Весна пришла с опозданием, холодная. Да и лето не задалось. Король Чарлз на год отложил поездку в Новый Свет и, согласно приносимым семафорами вестям, рьяно взялся за организацию помощи районам, больше всего терпящим от голода. Осенью лязгающие крылья принесли уж совсем дурную весть: в государстве грядет пересмотр налоговой системы, уже высланы сборщики, которые будут взыскивать добавочные налоги — не деньгами, а натурой.
Услышав эту новость, Эленор разразилась проклятиями, и явись к ней чиновники, их бы ожидал такой горячий прием, что они вылетели бы как ошпаренные. Но ей просто передали по семафорной связи, сколько и каких товаров должно представить в счет натурального налога. На разные части страны была наложена различная натуральная повинность: начиная с токарной продукции и заканчивая пастернаком. Дорсет обязали поставить масло, зерно и строительный камень.
— Какой кретинизм! — негодовала ее милость, меря шагами маленький покой, служивший ей одновременно и рабочим кабинетом, и конторой для приема деловых посетителей. — Масло и камень — еще куда ни шло, будь это не в счет дополнительного налога, но зерно!..