Фернанда несколько минут молча восхищалась грациозными арабесками, потом, обращаясь к Цецилии, спросила:
- Кто вышивал это платье?
- Я, сударыня, - отвечала Цецилия.
- Сколько времени употребили вы на работу?
- Два с половиной года.
- Не удивительно, заметьте, принц, что это вышито, а не выткано и делает вещь еще драгоценнее; два с половиной года… Но вы должны были ужасно много работать.
- День и ночь, сударыня.
- И вы предприняли подобную работу с намерением продать платье?
- Я имела другую цель.
- Я понимаю, что вы не могли найти покупателя. Это платье стоит царской платы.
- Увы! Да, я принуждена просить за него довольно высокую цену; потому-то до сих пор, несмотря на крайнюю нужду в деньгах, я не могла его продать.
- А что вы за него хотите? - спросил, улыбаясь, принц.
Молодая девушка помолчала несколько минут, как бы боясь произнести роковые слова, которые уже столько раз уничтожали ее надежды, наконец едва слышным голосом сказала:
- Три тысячи франков.
- Сколько? - спросила Фернанда.
- Три тысячи франков, - повторила Корнелия.
- Гм, - произнесла актриса, сопровождая это восклицание гримаской, - гм, дорого, но платье стоит этого.
- И притом, - вскричала девушка, складывая руки и почти становясь на колени, - купив его, вы, клянусь вам, сделаете доброе, святое дело.
- Боже мой, дитя мое, - сказала Фернанда, - я с величайшей охотой купила бы это платье, но тысяча экю!..
- О! Боже мой! Что вам тысяча экю? - сказала молодая девушка, оглядываясь вокруг себя и, по-видимому, составляя понятие о богатстве той, с кем говорила, но описанному нами убранству будуара.
- Как?! Что для меня тысяча экю?! - вскричала актриса, - да это трехмесячное мое жалованье. Послушайте, обратитесь с вашей просьбой к принцу, он купит платье для какой-нибудь придворной красавицы.
- Вы правы, - сказал принц, - я беру это платье, дитя мое.
- Вы, вы, милостивый государь! Вы, принц! - воскликнула девушка, - неужели вы в самом деле его берете за цену, которую я спрашиваю?
- Да, - отвечал принц, - и даже, если вам нужно, более…
- Нет, Ваше Высочество, нет, - сказала девушка, - мне довольно трех тысяч франков. Притом это платье не стоит более.
- Если так, - сказал принц, - то сделайте одолжение, отдайте картонку моему камердинеру Ивану; он болтает у подъезда с кучером; скажите, чтобы он положил ее в мой экипаж, и дайте ему ваш адрес, чтобы я мог сегодня же прислать вам сумму, в которой вы, по-видимому, так нуждаетесь.
- О! Да, да, - отвечала девушка, - только большая крайность принуждает меня расстаться с этим платьем.
Говоря эти слова, бедняжка несколько раз с чувством радости и вместе грусти, разрывавшей душу, поцеловала ткань платья, с которым должна была расстаться. Потом, поклонясь Фернанде и принцу, направилась к дверям.
- Одно слово, - сказала Фернанда, - простите любопытство, которое вы во мне возбуждаете, и участие, которое я в вас принимаю, - кому назначено было это платье?
- Мне, сударыня.
- Вам?
- Да, это мое подвенечное платье.
И девушка, удерживая рыданья, бросилась вон из комнаты.
Два часа спустя три тысячи франков были у нее.
На другой день принц сам отправился по известному адресу и спросил Цецилию. Молодая девушка очень занимала его: он рассказал о случившемся императрице, и та пожелала увидеть девушку.
- Девица Цецилия! - сказал привратник.
- Да, девица Цецилия, белокурая, с голубыми глазами, восемнадцати или девятнадцати лет. Она живет здесь. Улица де Кок, № 5.
- О! Я очень хорошо знаю, кого вам угодно, - отвечал привратник, - но ее здесь больше нет. Бабушка ее умерла три дня тому назад, ее похоронили, вчера девицы Цецилии весь день не было дома, а сегодня поутру она уехала.
- Из Парижа?
- Вероятно.
- Куда?
- Не знаю.
- Как ее фамилия?
- Она нам неизвестна.
Тщетно принц повторял эти вопросы раз девять или десять в разных оборотах - он ничего более не узнал.
Неделю спустя Фернанда появилась в "Невольном философе" в платье, которое было так чудесно вышито, что пронесся слух, будто оно - подарок, присланный султаном Селимом прекрасной Роксолане.
Теперь мы, которым знание историка дает привилегию знать все секреты, скажем, кто была эта таинственная молодая девушка, на мгновение явившаяся принцу и Фернанде и на улице де Кок известная только под именем Цецилии.
II. Застава Сен-Дени
В половине седьмого утра 20 сентября 1792 года к заставе Сен-Дени подъехала одноколка, устеленная соломой и покрытая полотном, которой правил крестьянин, сидевший на оглобле, а впереди нее растянулась дюжина других тележек, также с очевидным намерением выехать из города, что в эту эпоху эмиграций было нелегко.
А потому каждый экипаж подвергался строгому осмотру. Кроме таможенных досмотрщиков, которые по обыкновенной обязанности своей осматривают приезжающие экипажи, четыре муниципальных чиновника стояли у заставы, чтобы проверять паспорта, а вблизи занимали пост волонтеры национальной гвардии, чтобы в случае нужды оказывать им помощь.
Каждая из предшествовавших маленькой одноколке тележек была тщательно обыскана. Вероятно, ни одна из них не имела подозрительной клади, потому что все были пропущены без затруднений, и маленькая одноколка, достигнув решетки, остановилась у гауптвахты.
Тогда крестьянин, не дожидаясь вопроса, поднял полотно, закрывавшее экипаж, и показал паспорт.
Паспорт был выдан Аббевильским мэром фермеру Пьеру Дюрану, жене его Катрин Пайо и матери его Жервезе Арну для проезда в Париж. На другой стороне находилось позволение парижского муниципалитета на возвращение означенным лицам в деревню Нувион - место их жительства.
Муниципальный чиновник просунул голову в тележку, в которой были: женщина сорока пяти - пятидесяти лет, другая, лет двадцати пяти или двадцати восьми, и маленькая четырехлетняя девочка, все три были в одежде нормандских крестьянок, за исключением ребенка, имели на головах высокие головные уборы.
- Кто из вас Жервеза Арну? - спросил чиновник.
- Я, сударь, - отвечала старшая из женщин.
- Кто из вас Катрин Пайо? - продолжал офицер.
- Я, гражданин, - отвечала молодая.
- Почему эта девочка не означена в паспорте?
- А! Гражданин, - сказал крестьянин, отвечая на вопрос, предложенный женщинам, - это наша вина, жена говорила мне: "Пьер! Ее надобно записать в бумаге", - но я ей сказал: "Полно, Катрин, такая малютка не стоит этого".
- Это твоя мать? - спросил офицер.
Дитя открыло рот, чтобы отвечать, но мать закрыла ее губы рукой.
- Черт возьми, - сказал крестьянин, - да чье же оно может быть?
- Хорошо, - сказал офицер. - Но гражданка была права: дитя надобно поименовать в паспорте, притом, - прибавил он, - верно, тут по ошибке сказано, что твоей матери шестьдесят пять, жене тридцать пять лет, ни той, ни другой гражданке на вид нет стольких лет, как написано.
- Однако ж мне шестьдесят лет, сударь, - сказала старшая из женщин.
- А мне тридцать пять, - сказала младшая.
- А мне, сударь, - сказала девочка, - четыре года, и я умею хорошо читать и писать.
Две женщины вздрогнули, а крестьянин проговорил:
- Я думаю, что умеешь. Это мне довольно дорого стоило - шесть франков в месяц в Аббевильской школе. Если бы ты за эти деньги не выучилась писать, я бы завел дело с твоей наставницей, я не даром нормандец.
- Довольно, довольно, - сказал муниципальный чиновник, - вы войдете в мою канцелярию, а ваш экипаж между тем осмотрят, чтобы удостовериться, нет ли в нем кого-нибудь.
- Но, сударь! - отвечала старшая из крестьянок.
- Маменька! - сказала младшая, сжимая ей руку.
- Делайте, что приказывает гражданин, - возразил крестьянин, - и когда он увидит, что в нашей соломе не спрятано аристократов, он пропустит нас, не правда ли, гражданин?
Женщины повиновались и пошли на гауптвахту; вступая в нее, старшая поднесла платок к носу. К счастью, это движение было замечено только ее спутницей, которая два или три раза показала ей знаками, что она должна скрывать чувство отвращения, немножко странное для крестьянки.
Крестьянин остался у телеги.
Муниципальный чиновник отпер дверь своей канцелярии, две женщины и дитя вошли, и он запер дверь.
Наступила минута молчания, во время которой офицер с большим вниманием смотрел попеременно то на ту, то на другую женщину; обе не знали, что подумать об этом безмолвном испытании. Подвигая кресло старшей из них и показывая рукой стул младшей, он сказал:
- Потрудитесь сесть, маркиза; возьмите стул, баронесса.
Лица обеих женщин покрылись смертельной бледностью, и они машинально сели.
- Но, сударь, вы ошибаетесь, - сказала старшая из них.
- Гражданин, уверяю тебя, ты обознался, - вскричала младшая.
- Не скрывайтесь от меня, впрочем, нечего бояться.
- Но кто же вы и почему нас знаете?
- Я бывший управитель герцогини де Лорд, старой статс-дамы графини д'Аршуа, которая, уезжая с принцами из Парижа, поручила мне спасти что можно из их достояния. Я часто видел вас у моей госпожи и узнал с первого взгляда.
- Наша жизнь в ваших руках, - сказала та из двух дам, которую офицер назвал баронессой, - потому что мы не можем утверждать, что мы не те, которых вы знали у герцогини де Лорд, одной из лучших наших приятельниц, но вы сжалитесь над нами, не правда ли?