В огромном театре под открытым небом актеров было издали плохо видно. Поэтому они ходили в башмаках, высоких, как ходули (так что нужно было опираться на посох), надевали маски с лицом больше головы и облачались в яркие одежды, по которым сразу можно было отличить царя от воина. Женские роли играли, конечно, только мужчины. Двигаться в таком облачении было трудно, ни убийства, ни самоубийства показать было невозможно, о них рассказывали вестники. Зато жесты были величавы, голос звучен, монологи стройны, как ораторские речи, а диалоги остры, как философские споры. Такой запомнилась Европе греческая трагедия.
Монолог Прометея
Это Прометей перечисляет, что он сделал для рода людского.
… Людей я сделал, прежде неразумных,
Разумными и мыслить научил.
…Раньше люди
Смотрели и не видели, и, слыша,
Не слышали, в каких-то грезах сонных
Влачили жизнь; не знали древоделья,
Не строили домов из кирпича,
Ютились в глубине пещер подземных,
Бессолнечных, подобно муравьям.
Они еще тогда не различали
Примет зимы, весны – поры цветов -
И лета плодоносного: без мысли
Свершали все, -
а я им показал
Восходы и закаты звезд небесных;
Я научил их первой из наук -
Науке числ и грамоте; я дал им
И творческую память, матерь Муз,
И первый я поработил ярму
Животных диких – облегчая людям
Тяжелый труд телесный, я запряг
В повозки лошадей, узде послушных, -
Излюбленную роскошь богачей.
Кто, как не я, бегущие по морю,
Льнокрылые измыслил корабли?
… Скажу еще и больше: до меня
Не знали люди ни целящих мазей,
Ни снедей, ни питья и погибали
За недостатком помощи врачебной.
Я научил их смешивать лекарства,
Чтоб ими все болезни отражать.
Я научил их способам гаданий,
Истолковал пророческие сны -
Что правда в них, что ложь. Определил
Смысл вещих голосов, примет дорожных.
Я объяснил и хищных птиц полет
И смысл их знаков – счастье иль беду, -
Их образ жизни, ссоры и любовь,
Гадания по внутренностям жертвы,
Цвета и виды печени и желчи,
Приятные при жертве для богов…
Все это так! А кто дерзнет сказать,
Что до меня извлек на пользу людям
Таившиеся под землей железо,
И серебро, и золото, и медь?
Никто, конечно, коль не хочет хвастать.
А кратко говоря, узнай, что все
Искусства у людей – от Прометея!
Комедия судит трагедию
Знаменитых сочинителей трагедий в Афинах было трое: старший – Эсхил, средний – Софокл и младший – Еврипид. Эсхил был могуч и величав. Софокл ясен и гармоничен, Еврипид тонок, нервен и парадоксален. У Еврипида на сцене царь-страдалец Телеф появлялся одетый в рубище, Федра томилась от неразделенной любви, а Медея жаловалась на угнетение женщин. Старики смотрели и ругались, а молодые восхищались.
Эсхил умер еще при Перикле; злые языки говорили, будто орел с неба принял его лысину за камень и сбросил на него черепаху, чтобы расколоть ее панцирь. А Софокл и Еврипид умерли полвека спустя почти одновременно. Сразу пошли споры между любителями: кто из троих был лучше? И в ответ на такие споры драматург Аристофан поставил об этом комедию.
Комедии в Греции ставились тоже лишь по праздникам, с хором, с тремя актерами, только, конечно, одеты они были не царями, а шутами, суетливыми и драчливыми. А главное, в трагедиях все сюжеты были мифологические и заранее известные, в комедиях же, наоборот, сплошь выдуманные, и чем необычнее, тем лучше. У того же Аристофана в других комедиях то мужик летит на небо на навозном жуке, чтобы привезти на землю богиню мира и этим кончить войну, то двое крестьян, столковавшись с птицами, устраивают между небом и землей чудо-государство Тучекукуевск, то афинские женщины, сговорившись, захватывают власть в городе и устанавливают для справедливости, чтобы у всех было общее имущество, а заодно и общие мужья.
Вот так и эта комедия Аристофана начинается с того, что бог театра Дионис решает: "Спущусь-ка я в загробное царство и выведу обратно на свет Еврипида, чтобы не совсем опустела афинская сцена". Но как попасть на тот свет? Дионис расспрашивает об этом Геракла – ведь Геракл туда спускался за адским псом Кербером. "Легче легкого, – говорит Геракл, – удавись, отравись или бросься со стены". – "Слишком душно, слишком невкусно, слишком круто; покажи лучше, как сам ты шел". – "Вот загробный лодочник Харон перевезет тебя через орхестру, а там сам найдешь". Но Дионис не один, при нем раб с поклажей; нельзя ли переслать ее с попутчиком? Вот как раз идет похоронная процессия: "Эй, покойничек, захвати с собою наш тючок!" Покойничек с готовностью приподымается на носилках: "Две драхмы дашь?" – "Нипочем!" – "Эй, могильщики, несите меня дальше!" – "Ну скинь хоть полдрахмы!" Покойник негодует: "Чтоб мне вновь ожить!" Делать нечего. Дионис с Хароном гребут посуху через орхестру, а раб с поклажей бежит вокруг. Встречаются, обмениваются впечатлениями: "А видел ты здешних грешников, и воров, и лжесвидетелей, и взяточников?" – "Конечно, видел и сейчас вижу", – и актер показывает на ряды зрителей. Зрители хохочут.
Вот и дворец Аида, у ворот сидит Эак: в мифах это величавый судья грехов человеческих, а здесь – крикливый раб-привратник. Дионис накидывает львиную шкуру, стучит. "Кто там?" – "Геракл опять пришел!" – "Ах, злодей, ах, негодяй, это ты у меня давеча увел Кербера, милую мою собачку! Постой же, вот я напущу на тебя всех адских чудовищ!" Эак уходит, Дионис в ужасе; отдает рабу Гераклову шкуру, сам надевает его платье. Подходят вновь к воротам, а в них служанка подземной царицы: "Геракл, дорогой наш, хозяйка так уж о тебе помнит, такое уж тебе угощение приготовила, иди к нам!" Раб радехонек, но Дионис его хватает за плащ, и они, переругиваясь, переодеваются опять. Возвращается Эак с адской стражей и совсем понять не может, кто тут хозяин, кто тут раб. Решают: он будет их стегать по очереди розгами, кто первый закричит, тот, стало быть, не бог, а раб. Бьет. "Ой-ой!" – "Ага!" – "Нет, это я подумал: когда же война кончится!" – "Ой-ой!" – "Ага!" – "Нет, это у меня заноза в пятке". – "Ой-ой!.. Нет, это мне стихи плохие вспомнились". – "Ой-ой!.. Нет, это я Еврипида процитировал". – "Не разобраться мне, пусть уж бог Аид сам разбирается". И Дионис с рабом входят во дворец. Оказывается, на том свете тоже есть свои соревнования поэтов, и до сих пор лучшим слыл Эсхил, а теперь у него эту славу оспаривает новоумерший Еврипид. Сейчас будет суд, а Дионис будет судьей; сейчас будут поэзию "локтями мерить и гирями взвешивать". Правда, Эсхил недоволен: "Моя поэзия не умерла со мной, а Еврипидова умерла и под рукой у него". Но его унимают: начинается суд.
Еврипид обвиняет Эсхила: "Пьесы у тебя скучные; герой стоит, а хор поет, герой скажет два-три слова, тут пьесе и конец. Слова у тебя старинные, громоздкие, непонятные. А у меня все ясно, все как в жизни, и люди, и мысли, и слова". Эсхил возражает: "Поэт должен учить добру и правде. Гомер тем и славен, что показывает всем примеры доблести, а какой пример могут подать твои влюбленные героини? Высоким мыслям подобает и высокий язык, а твои тонкие речи могут научить граждан лишь не слушаться начальников". Эсхил читает свои стихи – Еврипид придирается к каждому слову: "Вот у тебя Орест над могилою отца молит его "услышать, внять…", а ведь "услышать" и "внять" – это повторение!" ("Чудак, – успокаивает его Дионис, – Орест ведь к мертвому обращается, а тут, сколько ни повторяй, не докличешься!") Еврипид читает свои стихи – Эсхил придирается к каждой строчке: "Все драмы у тебя начинаются родословными: "Пелоп, который дал имя Пелопоннесу, был мне прадедом…", "Геракл, который…", "Тот Кадм, который…", "Тот Зевс, который…" Дионис их разнимает: пусть говорят по одной строчке, а он, Дионис, с весами в руках будет судить, в какой больше весу. Еврипид произносит стих неуклюжий и громоздкий: "О, если б бег Арго остановила свой…"; Эсхил – плавный и благозвучный: "Речной поток, через луга лиющийся…"; Дионис неожиданно кричит: "У Эсхила тяжелей!"– "Да почему?" – "Он своим потоком подмочил стихи, вот они и тянут больше".
Наконец стихи отложены в сторону, Дионис спрашивает у поэтов их мнение о политических делах в Афинах и опять разводит руками: "Один ответил мудро, а другой – мудрей". Кто же из двух лучше, кого вывести из Аида? "Эсхила!" – объявляет Дионис. "А обещал меня!" – возмущается Еврипид. "Не я – язык мой обещал", – отвечает Дионис еврипидовским же стихом. "Виноват и не стыдишься?" – "Там нет вины, где никто не видит", – отвечает Дионис другой цитатой. "Надо мною, над мертвым смеешься?" – "Кто знает, жизнь и смерть – не одно ль и то же?" – отвечает Дионис третьей цитатой, и Еврипид смолкает. Дионис с Эсхилом собираются в путь, а бог Аид их напутствует: "Такому-то политику, и такому-то мироеду, и такому-то поэту скажи, что давно уж им пора ко мне…" На этом кончается комедия.
До сих пор мы не сказали одного: названия комедии. Называется она неожиданно: "Лягушки". Почему? Потому что хор в ней одет лягушками, и когда Дионис плывет на челноке в царство мертвых, то хор поет ему квакающую песню. В греческой комедии такие фантастические хоры были не редкостью: в другой вещи Аристофана хор изображает птиц, в третьей – облака, а у одного его современника – буквы азбуки, и вступительная песня начинается словами: "бета-альфа – ба, бета-альфа – ба…" А у Аристофана квакающая песня лягушек начинается словами странными, но хорошо вам известными: "Брекекекекс, коакс, коакс! Брекекекекс, коакс, коакс!" Узнаете? Так разговаривал один лягушонок в сказке Андерсена "Дюймовочка". Сочиняя ему такую реплику, датский сказочник учился не только у природы, но и у Аристофана.