25 февраля. Как упорны и злы морозы! Ртуть почти не оттаивает. Мы жмемся друг к другу, как холодом застигнутые птицы. Все каюты, за исключением одного лазарета, покинуты. Больные из другого - переведены в каюту Седова. И я, устав бороться со льдом, переселился в кают-компанию.
Сегодня Иван, переставляя ящики, нашел в трюме гнездо крыс. Туда, очевидно, собралось все крысиное население "Фоки". Крысы натаскали в щель обшивки всякого хлама: обрывков бумаги, соломы, пеньки, изгрызенных канатов и, зарывшись, лежали друг на друге тесным комком. Более пятидесяти, но в живых осталось две-три, но и те не шевелились, не испугались света фонаря.
Зандер совсем плох. Сегодня, войдя в каюту навестить его, я сразу заметил, что больной сильно осунулся, обозначились скулы, запали глаза. Он не предложил мне - как обыкновенно - "несколько градусов своей температуры для тепла", а, прерывисто дыша, сказал голосом слабым и серьезным:
- Видно - мне от своих градусов не избавиться; одна просьба - найдите несколько досок на гроб.
Я ответил шуткой. Она успеха не имела. Больной ответил голосом слабым и серьезным:
- Плохо мне.
1 марта. Прилетели птицы. Утром стайка крабовых нырочков (Mergulus allae) покружилась над обрывом, словно осматривала местность и села где-то на камнях. После обеда я взял ружье, - не удастся ли добыть несколько птиц для больных. Едва я вышел на палубу, меня догнал Кушаков и сказал: "Иван Андреевич кончается". Я вернулся и открыл дверь в его каюту. Зандер был еще жив. Когда дверь скрипнула, он пошевелился и испустил хрип, - это был последний вздох. Бледный, неподвижный лежал Зандер на левом боку, закрыв глаза и подложив под щеку руку. Казалось, он спал. Бедный, сколько страданий за эти последние месяцы! Узкая койка в тесной каюте, слабый свет полярного дня, еле светящего через оледенелый иллюминатор, серые закопченные стены, - вот обстановка последних дней жизни и одинокой смерти без утешения и помощи родных и близких. Над койкой Зандера лежал вверху Коноплев:
- Минут за десять - разговаривал со мной. У меня и в мыслях не было, что он так плох, - рассказывал Платон. - А потом вдруг слышу, задохся и слова не сказал. Вот, сердечный, - добавил Коноплев, - дочка ведь у него осталась, хорошая барышня, я видел ее; ждет теперь, поминает - к лету папа приедет. А папа-то вон где скончался, во - где лежать будет!
Все здоровые - нас шесть человек - отправились копать могилу вблизи астрономического пункта. Работали до полной темноты. Почва смерзлась до такой степени, что даже ломами невозможно выкопать глубокую яму. Могила получилась глубиной всего в аршин.
2 марта. Похоронили Ивана Андреевича. Зашив тело в мешок из брезента (на "Фоке" не нашлось и шести досок, годных для гроба), мы вынесли Зандера на палубу и на нарте довезли до могилы. Выла вьюга. Ветер трепал одежды впрягшихся в сани, шуршал по камням. Тело опустили в могилу и устроили нечто подобное склепу, - свод его заменила дверь от каюты. Засыпали слоем земли в десяток сантиметров, а сверху наложили большую груду камней. Вот она, полярная могила, первая на этом острове.
Мы потеряли мужественного и нужного человека. Всю жизнь Иван Андреевич провел на море, изъездил все океаны. В самые опасные минуты плавания "Фоки" покойный был бодр и спокоен. Морская жизнь учит бесстрашию. Четыре темных месяца в койке, одиночество, страдания ужаснейшей болезни - можно бы упасть духом. Но Зандер терпел - никто не слышал жалоб от него иначе как в шутливой форме. И даже умереть умел терпеливо, незаметно. Крепким духом - славная смерть.
3 марта. Вчера я писал о смерти, она была тут - пред глазами, заслоняла собою все. Злобный ветер с севера пел ее торжествующую песнь. - А сегодня - лишь успел я распахнуть выходную дверь - блеснуло в глаза нестерпимо яркое солнце и откуда-то сверху, как будто с самого голубого неба, понеслись веселые, задорно звенящие крики, бодрящий гомон беззаботной жизни. Птицы прилетели.
Гуще всего крики со стороны Рубини-Рока. Птиц не видно, - они на самой вершине двухсотметрового обрыва. Я убил всего девять нырочков. После каждого выстрела со скал срывались тучи из белых быстро мелькающих крылышек - дрожащие живые тучи. Возвращаясь, я встретил Павлова, всего обвешенного птицами: он набрел на полынью, чуть не сплошь усеянную нырочками.
5 марта. Прилетают все новые стаи нырочков. Миллионы резвых крылышек прорезают воздух тонким свистом. Не нужно ходить к Рубини-Року: птицы поселились везде, где земля свободна от льда. У самого "Фоки" летают стайки, срываются одна за другой с заснеженных камней, садятся поблизости, перепархивают и опять куда-то уносятся. Веселые, жизнерадостные птички. Природа, совершенно не считаясь со склепным молчанием белых пустынь, наделила их задорными, звонкими голосами и полным неумением молчать, - хохочущие крики несутся непрерывным дрожанием воздуха. Нырочки не боятся людей. Когда подходишь к стайке, важно рассевшейся по камням, немного замолкают; если не делать резких движений, подпускают к себе на несколько шагов. Сядь и сиди неподвижно: настороженные головки скоро придут в обычное положение, затем главный болтун раздует зоб и выпустит беззаботную песню: "кга, га-га-га-кга!".
В погоне за мелкими рачками на полынье они сбираются - себе на погибель - густыми стаями. Вчера и сегодня на полынье охота всерьез; нужно запасаться мясом, пока представляется удобный случай. Только я убил 119 нырочков и 16 кайр. Всего за три дня добыто 230 птиц. Охотимся расчетливо, дожидаясь, когда птицы сплывутся густо - воды не видать. Бывает - после выстрела на месте остается до двадцати штук; вся стая поднимается, кружится недолго, потом опять садится, часто ближе, чем до выстрела.
Вчера штурман убил тюленя. Зверь не потонул, - жирный - плавал по воде, как пробка. Мы привезли лодочку и достали добычу. За три дня все заметно поправились - отъедаются птицами больные и здоровые; все чувствуют себя помолодевшими. Мы дождались лучших дней. Как тяжелы ушедшие - напоминает горка камней на мысе Зандера.
Шестого марта после утреннего кофе мы собрались - как во все последние дни - стрелять нырочков на полынье, но, заспорив о чем-то, немного задержались. Штурман махнул рукой на спорщиков, закинул за спину винтовку и вышел. Минут через пять он вбежал с искаженным лицом:
- Да что же это такое! Георгий Яковлевич возвращается. Не знаю… Нарта с севера идет.
Выбежав в чем были, у пригорка метеорологической станции остановились. Из-за мыса показалась нарта.
Случилось несчастье? Седов тяжко заболел? Очевидность неудачи? Просто - открытое море впереди, как встречалось Джексону?.. Беда? - Никто из нас не бежал, как всегда, поскорее встретить, узнать.
Нарта миновала мыс. Только одна нарта и около нее только два человека. Возвращающиеся не могли уже не видеть нас, но шли без радостных криков привета, молча. - Беда?
Несколько мгновений спустя, когда глаза привыкли к свету, я разобрал, кто идет: впереди собак Линник, а сзади, поддерживая нарту с каяком, Пустотный. - Седова нет.
Через минуту мы окружили вернувшихся.
- Где начальник?
- Скончался от болезни, не доходя до Теплиц-Бай. Похоронили на том же острову.
Стояли в молчании. Только собаки, ласкаясь, радостно визжали. - Так вот чем кончается экспедиция, вот куда привела Седова вера в звезду!.. Как обманывают нас звезды!
Линник и Пустотный - с черными обмороженными лицами без улыбки, изможденные, исхудавшие, - откинув назад капюшоны, начали рассказывать.
Под вечер один из нас записал со слов матросов всю недолгую историю путешествия к полюсу. Тогда же прочитали для сопоставления с рассказом путевой дневник Седова. Дневник кончался на 16-м дне февраля. Под этим числом отмечено появление солнца. Запись кончается обращением к нему: "Посвети, солнышко, там на родине, как тяжело нам здесь на льде".
Седов в начале путешествия скрывал от спутников свое тяжелое положение; по дневнику ход болезни яснее. Первые три дня она не особенно беспокоила. Опухоль ног и одышка уменьшились. Но только три дня. - С каждым новым - появлялись новые болезненные ощущения, и тело слабело. В эти же дни ударили невыносимые холода со страшными встречными штормами при 35° мороза. Да и почти все время путешествия ветры упорно дули навстречу. Больной должен был вдыхать жгучий холодный воздух, бороться с условиями, губительными и для крепчайшего организма.
После стоянки вблизи острова Марии-Елизаветы, Седов ослабел, - он не мог двигаться на ногах. Больной сел на нарту и больше не сходил с нее. Но каждое утро запрягались собаки, и караван двигался вперед, тянулись к северу три нарты. С этой поры для матросов начались страдные дни. Давило беспокойство за вождя, били морозы, томила тяжкая работа. На остановках за больным ухаживали, как за отцом. Но… какая зашедшая далеко болезнь может исцелиться в палатке на снегу при ветре с тридцатью градусами мороза?
За островом Марии-Елизаветы начинается море Виктории. Наши путешественники двигались по льдам его, постоянно видя слева открытую воду. На одной из стоянок к лагерю подошел медведь. Седов, еле держась на ногах и качаясь, вышел из палатки на охоту: он и тут не хотел пренебречь запасом пищи для собак. Собаки загнали зверя в продушину километрах в двух от палатки. Добыча казалась верной, собаки не выпускали зверя из западни - подойти и выстрелить в упор. Но вышло не так. Что-то случилось с затвором ружья: курок не разбивал пистона. Взбешенный неудачей, Седов направился к палатке за финским ножом, чтоб им заколоть медведя. По дороге охотник упал от слабости и больше подняться не мог. Спустилась темнота и туман. Линник один добрался до палатки. Больного привезли к лагерю на нарте.