Вот и вся наша Павловская улица, какой она была в 1917 году. Такой она оставалась не очень долго. Вскоре все дома потускнели, скамейки у ворот сгнили, внутренние палисадники никто не ремонтировал, и они исчезли, постепенно развалились и исчезли и внешние заборы, за деревьями и кустарниками никто не ухаживал, и они погибли. Улица потеряла свою былую привлекательность, стала серенькой, но, тем не менее, оставалась очень родной. Уехал я оттуда в 1958 году, прожив там более сорока лет.
Павловской улицы давно уже нет на планах города, нет и Прудовой и Маклецовской. Город, наступая, безжалостно растоптал красоту и прелесть этого живописного уголка. Лишь по оставшимся деревьям, тополям, дубам да черемухе можно сегодня воспроизвести картину былой прелести – сады, дома, палисадники.
Скобелевский проспект – это самая оживленная и многолюдная улица тогдашней Удельной. Здесь размещались все продуктовые лавки, небольшой рыночек, с перекрытием в виде треугольного стеклянного фонаря, булочная на углу Выборгского шоссе, а напротив нее – пивная-закусочная и постоялый двор, на котором всегда многолюдно, несколько жилых однотипных и двухэтажных деревянных домиков, кирпичная одноэтажная керосиновая лавка и достопримечательность Скобелевского – двухэтажное кирпичное здание пожарной части.
На Енотаевской улице, совсем рядом с железнодорожным вокзалом, находилась баня. Это было двухэтажное кирпичное здание: на первом этаже размещались два женских отделения, на втором – такие два мужских.
Купаться мы ходили в Сосновку – на пруды Штоля. Это были искусственные водоемы, расположенные в живописной местности. Мы поднимались по Ильинской улице и выходили на Старо-Парголовский проспект, который в этом месте, да и на всем протяжении до Поклонной горы, представлял собой проселочную немощенную, ухабистую дорогу. Отсюда начиналась Сосновка. Дорожка в лесу, по которой мы ходили, вилась между деревьев, в зарослях папоротника и вереска. Здесь даже в жаркие солнечные дни стоял полумрак и веяло прохладой. Сосны росли очень близко одна от другой, закрывая кроной землю от солнечных лучей и света. Но вот сквозь крону деревьев начинало проглядывать голубое небо, в лесу становилось светлее, и наконец мы выходили на Ольгинскую улицу.
Здесь сосны выстроились, как по линейке, ограждая улицу только с одной стороны. По другую сторону, как сговорились, росли только лиственные породы деревьев. Тропинка, по которой мы продолжали теперь свой путь, вилась по зеленому ковру душистых трав и полевых цветов в зарослях кустарников шиповника, барбариса, между крупными деревьями берег и рябин.
Первый Штоль был очень глубокий, здесь купались только большие ребята, умеющие хорошо плавать. А на Штоле-втором было мелко. Вокруг пруда вилась дорожка и росли большие березы, ивы, несколько пихт и густые заросли кустарников. Водная гладь пруда у берегов поросла зелеными тростниками, в которых стрекотали кузнечики и стрекозы, да изредка слышалось кряканье уток. Северный берег вдавался в водное пространство пруда большим полуостровом, на котором росли две большие развесистые березы, да оставалось несколько пеньков от недавно спиленных деревьев.
Посреди пруда как будто бы плавал в воде сказочный остров с замшелыми берегами, поросший зеленым ковром черничника. На острове стояли хороводом несколько крупных курчавых берез.
Когда мы возвращались обратно по лесу, я вспоминал знакомые сказки. Мне казалось, что Сосновка – это тот лес, где стоит избушка на курьих ножках, без окон и без дверей, где можно найти следы невиданных зверей, а вот здесь около пруда, поросшего кустарником, обязательно леший бродит, и русалка на ветвях сидит. Перед глазами возникали сказочные видения...
<...>
Июль 1920 года – красная конница на Павловской улице. "Такого мне еще никогда не приходилось видеть на нашей тихой маленькой улочке. Здесь и одну-то лошадь, запряженную в телегу, не встретишь, а тут целый табун лошадей, да еще и всадники на них...
Мы подходили к воротам, когда всадники остановились именно у нашего дома. Мы стояли во дворе и сквозь забор рассматривали, как топчутся на месте лошади, мотая головами, как всадники в шлемах-буденовках с красными звездами на них и с длинными шашками на боку спокойно сидят на лошадях и о чем-то потихоньку говорят между собой.
Но вот послышалась громкая команда, всадники соскочили с лошадей, и, казалось, разошлись в разные стороны. Улица сразу огласилась говором, смехом, ржанием лошадей и криком мальчишек. Красноармейцы расседлывали лошадей и привязывали их к забору, а вокруг них сновали ребятишки и даже взрослые, пришедшие с соседних улиц посмотреть на настоящих кавалеристов-буденовцев...
Что тут творилось! Всегда тихая и безлюдная улица была в буквальном смысле забита людьми и лошадьми.
Красноармейцы хлопотали возле своих лошадей: кто чистил лошадь щеткой, кто поил из ведра или давал овса. Некоторые красноармейцы сидели на траве или стояли группами, разговаривали и смеялись. Все курили, отчего пахло махоркой, и клубы дыма поднимались выше деревьев.
Мама уже решилась выйти за ворота, как вдруг калитка распахнулась, и во двор вошел высокий, стройный человек в военной форме. На нем были кожаные черные галифе, гимнастерка защитного цвета, а на голове – шлем-буденовка с красной пятиконечной звездой. В одной руке он держал плетку, а другой придерживал огромную кобуру маузера. Он показался мне каким-то сказочным великаном. Силой, мужеством, здоровьем дышала вся его фигура. Увидев нас, он широко расставил руки, как мне показалось, для того чтобы схватить нас обоих, и неожиданно приветливым голосом, с улыбкой пробасил:
– Ну вот, мы и приехали, встречайте. Как тут мои поживают?
Моя мама в ответ тоже улыбнулась, но как-то виновато, несмело, неуверенно, как будто что-то вспоминая. Наконец она вышла из этого оцепенения.
– Неужели это Вы, Дмитрий Иванович, – сказала она приглушенным голосом. – Вас же узнать нельзя. А мы думали... Я сейчас, – засуетилась мама.
Но не успела она договорить, как на крыльце дома появилась Мария Ивановна Плотникова – наша соседка и мама моего маленького приятеля Борьки. Она остановилась в нерешительности, но увидев этого военного, вдруг, как на крыльях, сбежала с крыльца и бросилась в его объятия.
На глазах моей мамы появились слезы.
– Какое счастье, какая радость, – повторяла она, всхлипывая. Увидев, что мама плачет, я тоже заплакал. Но она стала меня успокаивать:
– Не плачь, Колинька, – говорила мама, – это дядя Митя приехал с фронта, Борин папа. Счастье-то какое, ведь живой остался, а мы его уже похоронили.
Я так и не понял, почему же моя мама плачет...
О том, что Борькин папа "пропал без вести", я знал еще раньше из разговоров соседей во дворе. Все очень жалели Марию Ивановну – очень молоденькую женщину и ее сына Борьку, который остался без папы. Соседи говорили, что Машенька не видела еще жизни, она только успела выйти замуж, как уже стала вдовой. Так оно и было. Вышла она замуж в начале 1917 года, когда молодой офицер Дмитрий Иванович Плотников вернулся домой с германского фронта. Ранение и контузия, которые он получил, давали ему право на отдых, и он тут же обвенчался со своей невестой. Поселились они в нашем доме, на втором этаже, в трехкомнатной уютной квартире с балконом, выходящим на Павловскую улицу.
В январе 1918 года у Машеньки родился сын Борька. Вскоре началась Гражданская война, и Дмитрий Иванович вступил в партию большевиков и добровольно ушел на фронт, оставив молодую жену на попечение соседей, в том числе и моих родителей. Сначала все шло хорошо, от него регулярно приходили письма, он писал, что несколько раз ходил в кавалерийские атаки, но "бог миловал", и что надеется на нашу скорую победу и возвращение домой. А потом письма от Дмитрия Ивановича вдруг перестали приходить. Прошел год, затем второй, писем нет, и все решили, что он или погиб, или "пропал без вести". Мария Ивановна переносила свое горе молча, никогда на людях не плакала, но все понимали ее и успокаивали, как могли. И вот этим июльским теплым днем 1920 года Дмитрий Иванович вернулся к своей семье...
Во дворе теперь было много народу. Анна Николаевна вынесла на руках Борьку, который, увидев столько незнакомых людей, разразился хорошим ревом. Дмитрий Иванович взял его на руки и стал высоко подбрасывать над головой. Борьке это понравилось, и он засмеялся, но стал все же тянуться ручонками к матери. Мария Ивановна подошла к мужу, и они вдвоем держали Борьку на руках. Все обступили их, смеялись, поздравляли Дмитрия Ивановича с возвращением, всем было очень весело.
Дмитрий Иванович тут же рассказал, что воевал он далеко на юге, участвовал в сражениях, получил сабельный удар по голове, но отделался тяжелой контузией, лежал в госпитале, а письма оттуда не доходили. Сейчас эскадрон, которым он командует, перебрасывают на северный участок фронта; они совершили трехсуточный переход, очень устали, но все же решили зайти в гости к своему командиру...
<...>
В моем воспитании принимали участие все члены нашей семьи: мама, папа, бабушка и сестра Таня. Все хотели, чтобы я вырос хорошим человеком...
Мой папа служил простым счетоводом в канцелярии Петрограджелдор. Вечером, когда он приходил с работы, мы все обедали за столом в кухне. Папа рассказывал, что у него было интересного на работе, потом читал "Вечернюю Красную газету", я при этом сидел у папы на коленях. Когда все вставали из-за стола, я просил папу что-нибудь рассказать.