Эти личные опасения Ленина вскоре действительно оправдываются. Уже 25-го ноября самым настойчивым образом врачи предписывают Ленину неделю абсолютного отдыха. Видимо, и сам Ленин предчувствует возможность неожиданного полного выхода из строя, и поэтому 30-го ноября пишет записку библиотекарю Ш.М. Манучарьянц с просьбой сохранить у него на полке книгу Энгельса "Политическое завещание"…
Ленин сам отрёкся от власти
И вот тут обнаруживается сенсация, которая состоит в том, что Ленин сам принял решение об уходе со своего поста. И причина этого была не в стремлении Сталина и других соратников, создав соответствующие условия, любыми способами добиться его смещения, а в том, что после основательных консультаций с разными врачами Ленин отчётливо и окончательно осознал, что его ждёт один единственный исход, а именно: уже в текущем 1922 году развитие болезни грозит полным параличом тела и отказом мозга… А это означает неотвратимое наступление безумия, что в конце концов и случилось. Разумеется, о скоро предстоящей трагедии знали соратники. И, значит, у них не было необходимости каким-то образом искусственно избавиться от вождя. Так что слухи, например, о желании Сталина с этой целью отравить Ленина - плод политической непорядочности или обычного невежества.
Вместе с тем вопрос о яде для вождя действительно встал перед Сталиным достаточно остро. Но почему? На этот вопрос однозначно отвечают документы, впервые собранные в систему. Эти документы свидетельствуют, что критическое состояние Ленина, заставившее его принять окончательное решение об отставке и срочно взяться за составление "Политического завещания" в виде так называемых "последних писем и статей", ещё более ухудшилось в результате конфликта Сталина и Крупской 22 декабря 1922 года и стало совсем безнадёжным после приступа 7 марта 23-го года. В обоих случаях осложнение было спровоцировано безответственным поведением Крупской, действовавшей вопреки категорическим требованиям врачей оберегать и ограждать Ленина от любых волнений. Сталин по решению ЦК пытался призвать Крупскую к соблюдению порядков, установленных врачами. Однако это только осложнило положение. Разгоревшийся конфликт быстро распространился на новых действующих лиц и закончился подключением к нему самого Ленина, что, с точки зрения врачей, было совершенно недопустимо. В итоге произошло уже непоправимое ухудшение здоровья вождя.
Новые приступы
7-го декабря вечером Ленин уезжает в Горки, 12-го декабря возвращается в Москву, и уже 13-го декабря следуют два новых приступа болезни.
Что же происходило 12-го и могло послужить причиной приступов? Оказывается, по возвращении из Горок с 6 часов до 6.45 Ленин беседовал с Дзержинским о его поездке в Грузию во главе комиссии Политбюро для разбора конфликта между Заккрайкомом и группой Мдивани. Позже, 24-го января 1923 года, поручая запросить материалы комиссии по грузинскому национальному вопросу, Ленин скажет: "Накануне моей болезни Дзержинский говорил мне о работе комиссии и об "инциденте" (то есть о рукоприкладстве Орджоникидзе в ответ на оскорбление, - НАД. ) , и это на меня очень тяжело повлияло" . "С большим трудом , - записано в истории болезни, - удалось уговорить Владимира Ильича не выступать ни в каких заседаниях, и на время совершенно отказаться от работы. Владимир Ильич в конце концов на это согласился и сказал, что сегодня же начнёт ликвидировать свои дела" .
С этого времени Ленин несколько дней работал дома - диктовал письма, давал различные поручения, стремясь закончить дела, которым придавал особенно важное значение. В письме о распределении работы между заместителями председателя СНК и СТО он откровенно говорит: "Ввиду повторения болезни я должен ликвидировать сейчас всякую политическую работу и возобновить свой отпуск" . А через 2 дня, 15-го декабря, диктуя письмо Сталину для членов ЦК, довольно обречённо сообщает: "Я кончил теперь ликвидацию своих дел и могу уезжать спокойно" . И в эту же ночь, в ночь с 15-го на 16-ое, наступает резкое ухудшение в состоянии здоровья Ленина.
Чрезвычайно критическое состояние вождя и систематическое нарушение режима окружающими (в том числе и родными) заставляет пойти на нерядовой шаг: специальным постановлением 18-го декабря 1922 года пленум ЦК РКП(б) возлагает на Сталина персональную ответственность за соблюдение режима, установленного для Ленина врачами.
Подчёркиваю: врачами! Однако режим по-прежнему нарушается и… прежде всего - Крупской, что состояние Ленина усугубляет до предела. Крупская вместо того, чтобы как-то отвлечь его от политических дел, начинает, например, записывать под его диктовку письмо Троцкому по весьма спорному вопросу о монополии внешней торговли. Это делается 21-го декабря, а в ночь с 22-го на 23-е происходит дальнейшее опасное ухудшение состояния Ленина: наступает паралич правой руки и правой ноги. Это второй предсмертный сигнал. Первый, напомню, случился 25–27 мая 1922 года…
Телефонная война
И тогда Сталин, выведенный из себя случившимся, в ту же ночь звонит Крупской и делает ей выговор в резкой форме с предупреждением передать дело в Контрольную комиссию "за то, что она записала под диктовку названное выше письмо" без разрешения врачей. Крупская утверждает, что разрешение врачей было. Сталин возмущён ложью: врачи, - согласно установке пленума, - не могли дать такое разрешение, не поставив в известность Сталина. Крупская отвечает, что в конце концов Ленин её муж, и она лучше всяких врачей знает, что ему можно, а чего нельзя; и вообще… прошу не вмешиваться в нашу личную жизнь! "Это Вы в постели можете знать, что можно, а чего нельзя, - говорит Сталин, - здесь же дело касается интересов партии, а её интересы мне дороже всего!" Начинается разговор на повышенных тонах. Если верить слухам, - кстати, изложенным Шатровым в пьесе "Дальше, дальше, дальше…" в порядке достоверной информации, - Сталин закончил это телефонное столкновение следующими словами: "Спать с вождём - ещё не значит иметь право собственности на вождя. Ленин принадлежит не только Вам, но и партии и… прежде всего партии!" (Примечание. По версии Молотова, Сталин сказал: "Пользоваться одним нужником с вождём - ещё не значит…" и т.д.).
Естественно, что все эти или подобные слова были восприняты Крупской как "грубейшая выходка" со стороны Сталина, который, несомненно, потерял самообладание, услышав от Крупской очевидную ложь: дескать, разрешили врачи… Правда, тогда же или чуть позже (но явно до последнего письма Ленина 5–6 марта 23-го года) Сталин предложил Крупской, и та "выразила согласие забыть сказанное". Вместе с тем было бы несправедливо игнорировать обстоятельства, из-за которых внезапно и предельно опасно обострилась болезнь Ленина, за чьё здоровье Сталин не только нёс персональную партийную ответственность, но и неподдельно переживал. Это видно хотя бы из его ответа на попытку сравнить его с Лениным: "Что касается меня, то я только ученик Ленина, и цель моей жизни - быть достойным его учеником".
Тайна двух писем
Однако вернёмся к тому, из-за чего случился телефонный конфликт между Сталиным и Крупской: было ли разрешение врачей на диктовку письма Троцкому? Причём, это должно было быть не просто разрешение врачей, а разрешение (согласно требованию пленума), обязательно согласованное с ответственным за соблюдение больничного режима лицом, т.е. со Сталиным. Что второй части дела не было - это ясно! Но была ли хотя бы первая часть? Даже из личных признаний Крупской в двух письмах тех дней следует однозначный ответ: "Нет!" Вот эти письма.
Первое - это сопроводительный текст на послании Ленина Троцкому от 21-го декабря 1922 года: "Лев Давидович! Профессор Ферстер разрешил сегодня Владимиру Ильичу продиктовать письмо, и он продиктовал мне следующее письмо к Вам" . После текста письма Крупская добавляет: "Владимир Ильич просит также позвонить ему ответ. Н.К. Ульянова" .
Обратите внимание! Не врачи разрешили, а врач - профессор Ферстер! Врач же - далеко не врачи, ибо врачи - это уже консилиум, т.е. гораздо более влиятельная и ответственная медицинская инстанция.
Второе письмо - это жалоба Л.Б. Каменеву на Сталина 23-го декабря, т.е. на другой день после телефонного конфликта: "Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей (Тут Крупская уже осознаёт своё нарушение и потому пишет уже не врача, а врачей. - НАД. ) , Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чём можно и о чём нельзя говорить с Ильичём, я знаю лучше всякого врача (Здесь Крупская похоже проговорилась: не врачей, а всё-таки врача! Да и тон необоснованно самоуверенный и явно безответственный. - НАД. ) , т.к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (имеется в виду Г. Зиновьев, - НАД. ) , как более близким товарищам В.И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку (Глупую ли… в свете будущих последствий? - НАД. ) . Я тоже живая и нервы напряжены у меня до крайности. Н. Крупская" . (Интересно, что в течение суток она - то Н.К. Ульянова, то Н. Крупская. - НАД. )